Догоняя Птицу - Надежда Марковна Беленькая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
-А не хочешь пойти с нами? - неожиданно обратился Птица к Лоте.
Он склонил чуть вбок свою чернявую голову и смотрел сверху вниз, будто в самом деле был любопытной птицей. Он стоял так близко, что Лота чувствовала тепло, идущее от его тела: внутри нее это тепло отозвалось горячей волной, которая прошла вниз от груди к животу.
-Помнишь: "Не надо печалиться, все жизнь впереди", - он напел популярный мотив.
-Это "Самоцветы", - отозвалась Лота.
- Точно. Но дело в другом. Ты никогда не задумывалась: что делать, если жизнь позади? По логике выходит, что печалиться нужно? Или тогда уж и петь по-другому: "Не надо печалиться, вся жизнь позади". Смысл-то тот же. В обоих случаях лирический герой находится где угодно, только не в настоящем. В будущем, в прошлом. Этим себя и утешает. Лучше уж петь "вся жизнь посреди". Жить надо прямо сейчас, в настоящем. Так что, собирай рюкзак и вперед.
В его глазах с длинными ресницами горели два темных солнца. Горели два солнца - так казалось из-за ресниц, но какими иными словами описать этот жаркий, веселый и в то же время опасный свет? Так сияет осеннее небо, когда сквозь торжественную синеву внимательное око уже различает скрытую в его глубинах черноту - холодную, пустую и первозданную. В этой черноте все зарождается и все исчезает, и там же, в лучах предвечного света, богиня Кали нанизывает на лиану свои черепа, и Шива с джатой на голове и змеей на шее танцует свой танец, все созидая и одновременно все разрушая и попирая попутно человеческие страсти, а Хронос проглатывает своих детей, которые все равно не погибнут у него в животе, потому что они тоже боги и каждому из них предстоит жить вечно. Там складываются мифы о сиренах, которые заманивают и губят мореходов, и о смертельных ловушках, прикинувшихся гостеприимным лоном, и там же дремлют все самые бесчеловечные преступления, берущие свою силу в самых светлых и романтических порывах. Потому что в этих теплых глазах сияли далекие зарницы - отблески борьбы за счастье, зарево кубинской революции, рассветы Конго. Его глаза за смешными круглыми очками обещали Великое Будущее, о котором Лота пока ничего не знала, и куда ей сразу же очень сильно захотелось попасть.
-Хорошо, - согласилась Лота, чувствуя озноб, как будто мимо пронеслась электричка и ее обдало рассеченным надвое ветром. - А вы надолго?
-Неделя максимум, - спокойно ответил Птица. - Больше там все равно нечего делать. Горы увидишь: там пейзажи не хуже, чем на Алтае. Вода родниковая, чабрец, дикий чеснок. Разобьем лагерь, спать будем в палатках. Там нет никого! Полная свобода, к тому же безопасно. Море от тебя не убежит. Вернешься через несколько дней - а оно теплое.
Лота не знала, что возразить и противопоставить этим идиллическим картинам, но ей и не хотелось ни возражать, ни противопоставлять. Этот человек был как халиф из сказки, который произнес волшебное слово "мутабор", и все мгновенно изменилось - главное было не смеяться и не сомневаться.
- В людях скрываются бездны, - ворчал Герцог им вслед. - А ведь хорошее, доброе чаще всего поверхностно - наверху, на свету, под рукой. Глубины человеческие темны и ужасны.
Жаль было расставаться, но в горы Герцог идти отказался категорически. Он признался, что смертельно боится высоты, к тому же у него артрит и ноют колени. Он ведь был человек уже не молодой - лет 35-ти, не меньше.
Когда они прощались, Лина вытащила из рюкзака икону, которую нарисовала своими руками с помощью пигментов, яичных желтков, лака и позолоты, и протянула Лоте. В иконах Лота не разбиралась, но эта показалась ей совсем не канонической: у Богородицы было смеющееся лицо и распущенные светлые волосы, а младенец на руках был похож на маленького хиппи в бисерных браслетах.
Глава четвертая
Пленение и закрепощение
Вереница людей с рюкзаками уходила в горы. Солнце садилось. Оно не закатывалось за что-то определенное, как на классических пейзажах - за горный склон, выгнутую спину моря или за крыши домов - а будто бы врастало в землю, в кусты и листья. Или земля втягивала солнце в себя, а листья и кусты, насосавшись его молодой крови, золотились и багровели. Вскоре оно исчезло совсем - Лота видела, как оно на секунду застряло, приостановив движение к земле, и его оранжевая грива вспыхнула, затем от нее остался одна-единственная пылающая прядь, которая истончилась до паутинного волоска, а потом все окончательно погасло. Стало прохладно. Ложились глубокие влажные тени. Впереди возвышалась главная горная гряда, на вершине которой Лота никогда не была, и никто, кроме Птицы, не был. Эта гряда не стояла конусом, а лежала - грудью, животом, всей своей исполинской тушей. Птица, который знал Крым, как партизан - родной лес, вел одному ему известными тропами. Скорее всего, днем эти тропы выглядели заурядно. По ним проходили туристы и, может быть, даже старики и подростки. Но в ночи они казались воздушными путями, сложенными из теней и лунного света, которые Птица прокладывал собственными ногами, потому что видеть глазами в такой темноте все равно никто ничего не мог.
Сумерки становились все чернее, все непрогляднее. Наступала
