Неприкаянность - Яна Джин

Пер. Нодар Джин

РАЗДЕЛЕНИЕ

Печаль?Скорей — прозрение несёт мне разделение.А время… Люди лгут, что время лечит.Скорей — калечит:вышибает глаз копытом, —нехваткой лжи, которая забыта,избытком истины, которая груба…И — в ужасе скорёжена губа.Когда о нас я вспомню, — «всё же»куда-то сразу исчезает.А в горле бес стучит — похоже,наружу просится. И истязает.Скорей — мы вместе на блядейпохожи были: наше рвениепустое править и парить — презрениядостойно.Я и рада разделению.Ты — тот, чья суть заполнена тобой —не мог смириться с сутью голубойокраски. Той, что всюду стелется,не собирается, не делится.Не мог ты разглядеть и почвы мёртвой под ногами —и грязью потекла она, покрытая снегами.И всё же, всё же — я молюсь, чтобы болейтебе не ведать.И чтобы страх не одолелтебя, и — беды.Хоть непорочность и моей душе чужда:в мучениях спасается всегда.Но если мне подходят те упрёки,что я жестока и слова мои жестоки,поскольку мщу, как мстят сентиментальныеи чокнутые рифмоплёты, — и так далее…На это нечем отвечать помимотого, что, хоть и уязвимадуша моя, мой мозг не даст забыть:поэзия — не средство бытьглупицей, бормоча слова сусальные.А что касается догадки, что душа,хоть уязвима, но непостоянна,как кувыркающийся мозг внутри Иванатряпичного, — догадка эта и грошане стоит. Нет: она, моя душа,давно отяжелела, словно шарвнутри того порожнего болвана.Глаза мои налились пустотойот созерцания сплошных дождей, мертвящихлюбые краски кроме серой, — той,что облекла меня тоскою полой, вящей,непреходящей, не переходящейни в боль, ни в горе, ни в печаль.Лишь — в разделение.И мне — не жаль…Итак, я оставляю эту кучуподлейших слов тебе, — подлейшее письмо,как доказательство того, что мир — дерьмо,и мы с тобой его не лучше.

Пер. Нодар Джин

ПЕСНЯ О ВРЕМЕНАХ ГОДА

Какая же зима была!Такая голая! Глухая.И — ни единого намёкана теплоту, неодинокость.Опять была, —не повториться, как бывало, не смогла.И, как бывало, не нашла она у времени угла,где б наконец спаслась от непреложной сменывремён. От непреложности измены.Моим друзьям, не удалось и имспастись — в отличие от предыдущих зим.Один — в окно. Дерзнул упасть онв небытие. (Индус из кастытак падает.) В паденьи веруутратил, будто смерть — преддверьев иную жизнь… Другой — аортусебе рассёк. Она аккордутому билась не в такт, что гордозовут порядком в наши дни,забыв, что грязному эскортусие занятье, жизнь, сродни…Вот и напомнили они.Какое лето было! В это летозабылось даже — что такое это.Мыслишки, — приставучие, как кнопки,кололись больно в черепной коробке.Ночами листья изумрудной кроныпытали зренье чернотой вороньей,и горизонт размылся, как границамеж пустотой и тем, что в ней хранится.О, что была за осень!В эту осеньменя сомнений искусали осы.Я перестала верить слову,стала — звукам.Лесным, морским, несогласованнымдруг с другом.Я разучилась разговаривать, —шепталаодну молитву:чтоб святого больше стало.О, что за год случился, что за год!Не удивительный, — наоборот.Ни радости особой и ни краха:привычный корм из мелких страхов.Весна, — и та пришла в обычной маске:пошлейшие, шумливейшие краски.Как в уличной толпе, сплошной и длинной.Как в оперении павлина.И, как положено, осталось сделать так:сказаться трупом, неспособным сжать кулак,которому положено крушить витрину,за коей — ложь одна… Ей жить, не сгинуть.

Пер. Нодар Джин

ПЕСНЯ О БЕЗРАЗЛИЧИИ

Пифагорейцы, право слово, были правы:всё, повторяясь, возвращается на круги.Во всей истории земной — ни капли правды.Ни капли правды. Лишь одни пустые звуки.И темнота. И боль потерь. И только снитсявам искра света вдалеке, в конце туннеля.Мне свет не нужен. Я люблю свою темницуво глубине своей разобранной постели.А я не чувствую уже, как говорится,ни блеска боли, ни её пустого глянца.Наверно, я могла бы просто притвориться.Но мне наскучило бы просто притворяться.Достать бутылку из буфета, жахнуть водки,да сжечь нутро своё. Да так ему и надо,покуда в цирке бытия гуляют волки,изображая на арене клоунаду.На самом деле — только шок, и только драмы.И тридцать сребрянников — стоимость билета.На самом деле не дала бы я ни драхмыза эти ужасы, за представленье это,за этот быт, давно оглохший, словно вата,и разукрашенный, как ряженый на святки.И мы валяемся в сверкающих кроватях,как псы бездомные — на загородной свалке.И жизнь болтается, как бабье коромыслос пустыми вёдрами. И на своей постелия раньше плакала — теперь не вижу смысла,теперь глаза мои, как вёдра, опустели.А что мне плакать? Что не так ложится карта?Хотели пику, а в итоге вышла трефа?Дорога — блеф. И наша жизнь уже — поката.Но мы на многое готовы ради блефа.Найти жилище посоветовали люди,но на дальнейшее не выдали мне чека.Я буду жить в канализационном люке.Но независимо. Но абсолютно честноглядеть в пустые и бессмысленные зенкиразящей правде, под ножом её не охнув.Лишь опущусь на обездоленную землюи, в худшем случае, как нищенка, подохну,чуть преждевременно, немного раньше срока,открыв грядущему пустеющие вены.И — без истерики. И не судите строго.Мой слог — безжалостный, зато предельно верный.К тому же ночь бежит, как вспугнутые мыши.К тому же я могу, поддавшись вою ветра,приговорить к расстрелу собственные мысли,размазав душу по полотнищу рассвета.

Пер. Ефим Бершин

ПЕСНЯ ДЛЯ ПАСХАЛЬНОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ

В Америке скупленной,в России ли сгубленнойчто всё ещё дышит,то душит — и ближе,короче, как выдохпрощальный калеки,ложится твой взгляд,пробившись сквозь веки.Так легче тащить емублизкие сценыв тебя и сжигать ихв тебе, как в геенне —язычника. Жги ихсама без следа:бесцветная красказальёт, как всегда,лицо твоё. Выдайеё, как Еговыдали. Скажут:Страдала, но вотспаслась бы, когда бы молилась… Опять!Вы, раболепных паломников рать,попробуйте лучше сомненья изъять,свежесть зелёную аду придать!Вы, перенявшие нетерпимостьу Верховного Пилигрима,который, рифмуясь со словом «рок»,лишил меня всего, что смог!И ты, их Бог, ничего кроме адане сотворивший поныне! Мневсё, что осталось, —к железной стенеего прирасти. И ежели Тыпошлёшь ко мне в приступе добротылюбимого Сына: все, мол, грешны,прости же Отца… Я от этой стены —ни шагу теперь! …Пусть Он воскресв день воскресенья пасхального, бес —светный и серый, — послушай: днесьнечего мне молить у небес.

Пер. Нодар Джин

КАФКА

Обращусь к тебе шёпотом,ибо не слышишь —прерогатива мертвеца.Обращусь из долга, который вышемолчания, тяжелей свинца.Долг мой — любовь и жалость. Тишеобращаются лишь к отцам.Скажи, нелегко, наверно, свернутьсяв себе, как в тесном орехе — ядро?Тем паче тебе, кому согнутьсяне дали б честь и больное нутро.Среди крикливых пернатых галкойжалкой сказался ты, слился с галькойсерой, верой в силу смиренияскверну раскрашенных оперенийскрасить стараясь. Отары, отары.Блеянье агнцев. На белый алтарьмолча плетётся один. Избранник.Звуки истрачены. Дух убыванья.Галька сошла в песчаник. В прах.Неспешным, возвышенным был твой крах.Главу твою на плаху деталейты нёс покорно.Словом твоё, как крючком из стали,дырявил горло.Повиснув на нём, не стонал, молчал,чтоб пересталослово быть, как в начале начал, —только началом.Чтобы чем больше молчанья внутри, —действенней слово,а вещь, поправ условья игры,назвалась снова.Походка твоя была неспешной,твоё дыханиебыло, наверное, безмятежным,с замираниемчастым. Чистым мелодиямповторениепаузы мерной верное вроде быизмерениеможет придать, создавая иноетворение:произведение звуков молчания.Мера отчаянья мерина — всепонимание,невыносимость частностей пребывания.Вот и бредёшь ты, будто набрался браги,мерин уставший, по переулкам Праги.Ночь. Пробуждаюсь.Сжатый кулак.Ногти колят ладонь.Но внутри, на душе у меня никак, —как глубоко под водой.Разве что вина теребитза то, что сон и твой перебитспряжением слов, рождённых в мукахи лишённых лёгкости звуков.За то, что разводишь их молокомтёплым, чтоб в частностях и целикомжизнь показалась удобоваримей,а сомнения — переборимей.Чтобы, изъяв из жизни иголки,сподобить её китайскому шёлку.Но суета ведь, Кафка, разборчива тоже.Чистая правда часто утешить не может.Жизнь, как заноза, торчит из младенческой кожи.Слова твои боли не унимают.Словам дела нет до нас.Да, из грязной почвы вздымаютдлани. Нет, не за помощью, — раз.Два, — не с тем, чтобы, наоборот,её предложить. Им плевать на народ.Если и мыслят, бывает, о людях, —только чтоб не коснуться их.Касаются — рукою ли, грудью —только друг друга, только своих.Нам такой любви не понять.Тем не понять, кому — умирать.Вот почему ты и жил безмолвно.Дыша размеренно, неспеша.Существуя предельно ровно.Экономя действие, шаг.Пытаясь целиком уместитьсяв собственный мозг.С остальным — проститься.Безмолвие, Кафка, — твоё горючее.Твой мир скорей абсурден, чем жесток.Молчанье в спирте разведи покруче,ступай туда, где врозь, попарно, в кучедибуки, дьяволы галдят, канючат,визжат и кувыркаются в падучей,то прячутся, то сыпят на порог, —ступай туда. Обитель эта —твоя душа, жидовье гетто,накладывающее ветона всё, что тщится отдалиться.И отделиться.Двинуть.Сгинуть.Кружит, снижается зуёк,сужается его орбита.У точности один итог:печаль убита и забыта.А с нею — всё, что было важно.Вот оттого тебе и страшно.И оттого твои сомненьякасательно любой мишени,которая — чем ближе к ней,тем отдалённее она. Смешней.Твоя душа была чиста, о, Кафка!О, Вечный Жид! И та же ставка!Не спится мне. Сон. По улицам Прагиплетёшься. Вслед (как в чуму вурдалаки) —немощность твоего совершенства,вечное, неизлечимое шествие.Следом за ней — голубица. Ищетпищу. Нет её. Невезенье.Птица — как монашка, что рыщетв поиске своего спасенья.Нет его. Вместо — печёт ей спинусолнце, язычник неумолимый.Кафка, всё, что вокруг и рядом,послушай, не стоит пытливых взглядовтакого, как ты. Не стоит зрениятакого сквозного, что воображениемешает, как крепким ногам — костыль.Вместо — попробуем вместе — остыньи рассмейся! Рассмейся горько,как горек удел беременной тёлки.Тебя не унять. Ты плетёшься дальшемимо кофеен, — тусклой фальшиосвещения в них, беседкратких ли, длящихся много лет,утончённых ли, чаще нет,без исключенья, однако, лишённыхсостраданья, любви примет…Слушаешь. Смотришь. Видишь на кожедаже царапинки у многоножек.Всякую боль в нетвоей душе —случилась она или нет уже —кладёшь в твою. Кладёшь — тяжелеешь.Всякую тварь, как себя, жалеешь:в эту обращаешься, в ту.Тошно в любой. Невмоготустало бродить. В неисходной мукевстал наконец и раскинул руки,чтобы они, как бывает в сказке,крыльями стали яркой окраскии унесли далеко-далёко, —где превратился бы клерк в пророка,который не шепчет больше, не ропщет,который всё громче стенает и громчео порче вселенскойи прочей беде —что алчность да кривда теперь везде;стенает пророк, пока ему мочихватает, пока его дни и ночипревращаются в очень синюю,очень горизонтальную линию,которая обретает цвет,которого нет,превращаясь в то,что есть Одно Сплошное Ничто.

Пер. Нодар Джин