Возвращайся! - Александр Аде

– Как Снежана относилась к Михе?

– Он был для нее ровным местом. Да, в общем-то, все пацаны были для Снежанки нулями. Зеро.

– Включая Сержа?

– Само собой. А вот Миха ее любил, сразу было видно. Пялился, пыхтел, краснел, а заговорить стеснялся.

– Тебе не кажется, что Федор Иваныч нарочно свел артистов так, чтобы их чувства друг к другу совпадали с чувствами героев «Чайки»?

– Не исключаю. Он – старикан хитрый. А вы разве его не допрашивали?

– Хочешь знать, не расспрашивал ли? Нет. Мы еще не встречались. Ну а теперь мой вопрос. Как ты относишься к Сержу?

– По-дружески… А, это вы насчет того, что мы слегка потрахались? Нет, я за него замуж не собираюсь. На кой он мне. Никчемный пацан. Вот Зинка, та втрескалась всерьез, по самые уши. Жалко девку. Голову даю на отрез, что Сержик найдет себе богатенькую невесту, дочку какого-нибудь знаменитого режиссера или президента банка. Помяните мое слово. Он в жизни устроится.

– А зачем переспала, если он тебе не нужен?

– А я беру то, что мне нравится. Сержик мне, в общем-то, симпатичен – я его взяла…

Она осекается – в стекло «копейки» стучат.

Отворяю дверцу – и в кабинку, блестя изумрудной курточкой, скользит актрисуля, усаживается на заднее сиденье, небрежным движением смахивает капюшон, щелкает зажигалкой, затягивается, выпуская дым из расширенных ноздрей.

Регинка бросает на нее быстрый оценивающий взгляд – и тут же словно бы скукоживается, как жалкая копия при виде блистательного оригинала. И тотчас торопится проститься и улизнуть. Эх, у меня еще столько было к ней вопросов!

– На свеженьких девочек переключился, сыч? – усмехается актрисуля. – Впрочем, припоминая твое целомудрие, рискну предположить, что ты затеял какое-то расследование, а мое дело забросил. Угадала?

– С такими способностями к дедукции и сыску ты могла бы сама найти убийцу Красноперова. И быстрее меня.

– Согласна. Увы, нет времени. И желания. Так что придется этим делом заниматься тебе, дружок.

– Но возможно душегуба уже повязали менты, и мы с тобой напрасно хлопочем.

– Зря надеешься. Не повязали. Учти, я в курсе событий, в чем ты имеешь возможность убедиться.

– Пожалуйста, дай мне месяц на то, чтобы как-то разобраться со своей… заморочкой.

– Две недели, сыч. И учти: я буду следить за тобой…

Странно. Я уже принял твердое и окончательное решение не заниматься смертью Красноперова. Мне бы сейчас врезать актрисуле: «Извини, подруга, я не хочу связываться сразу с двумя монстрами – Сильвером и Хеопсом. Целее буду. Нет уж, пускай с ними разбираются менты».

И – слова не произношу. Наоборот, смиренно выпрашиваю месяц, точно виноватый. Какая-то сила подчиняет меня этой бабе, словно она магнит, а я – крохотная железяка. А ведь я ничуть не влюблен и даже презираю ее. И надо же…

Разговор, который сегодня мне предстоит, далеко не самый приятный и легкий, и потому стараюсь о нем не думать.

Беспечно глазея по сторонам, двигаюсь по коммерческой улочке имени Бонч-Бруевича, мимо пестрых причудливых особнячков. И замечаю впереди себя молоденькую девушку, которая грациозно размахивает руками, словно танцует и, должно быть, разговаривает сама с собой. Не вижу ее лица, только затылок, но почему-то кажется, что она улыбается.

Она заскакивает в один из магазинчиков, которых здесь полным-полно, а я продолжаю топать дальше, и мой рот распялен в счастливой улыбке, хотя ничего веселого не предвидится. Эта девчонка заразила меня своей радостью. Спасибо тебе, милая, пускай твое чудесное настроение не кончается никогда!

Выхожу на набережную.

Здесь у меня назначена встреча с отцом Снежаны.

Люблю лето. И не только потому, что не нужно напяливать на себя кучу шмотья и превращаться в дрожащую от холода капусту. Летом большинство горожан сваливает из города, и улицы становятся почти пустыми и чистыми. И кажется, что вокруг невероятно много неба.

Оно над нами – необъятное, в молочных, с дыминкой, пуховых облаках, которые каким-то чудом не падают и не растворяются в голубизне. А мы под ним – два крошечных гомо сапиенса, затерявшиеся среди машин, трамваев, автобусов, маршруток, пешеходов. Среди путаницы перемещений, сумятицы человеческих желаний и воль.

Отец Снежаны решительно отказался приземлиться на скамейку – таких немало стоит вдоль набережной. И мы прогуливаемся мимо пруда, наклонив головы и тихонько переговариваясь. Народу на набережной совсем немного.

Есть мужики, плоть которых как будто смастачена не из костей, мышц и прочего человеческого материала, а выпилена из полена. Даже не прикасаясь, на расстоянии ощущаешь деревянную жесткость их сухого угловатого тела. Снежанин папаша – из таких.

Одет во все черное. Редкие русые волосы точно приклеены к покатому лбу. Свинцовые глаза, длинный унылый нос, короткий подбородок.

Когда-то жена сбежала от него с любовником, бросив пятилетнюю дочь, так что Снежану – редкий случай – растил и воспитывал отец-одиночка.

– Мне нравится вот так ходить, – тусклым монотонным голосом говорит он и слабо усмехается. – Как будто делом занимаешься. Отвлекает от разных мыслей.

– Как считаете, кто мог ее убить?

– Понятия не имею, – глухо произносит он. Потом – с бессильной и уже запоздалой яростью: – Сколько раз я умолял ее, чтобы не связывалась с этим «Гамлетом»! Что в нем хорошего? Грязь, распутство. И ведь театрик-то – тьфу, дрянной, самодеятельный. А она – нет, буду играть, и шабаш… В институте училась через пень колоду, не выгоняли – и ладно. Но мне-то было все равно, лишь бы закончила. А там пошла бы в школу преподавателем. Что ни говори, профессия хорошая, нужная, с такой не пропадешь, кусок хлеба всегда будет. А ее, глупышку, в актерки тянуло, на сцену, играть… Вот, доигралась! – зло, мучительно выкрикивает он.

– Но ведь была же какая-то причина убийства?

– Кто их там разберет. Шваль. Так и хочется взять ружье и перестрелять всю эту сволоту! Ох, как только подумаю, в какое дерьмо влезла Снежанка…

С полминуты идем молча. Я понимаю его. Сначала потерял жену, потом – дочь. Жена ушла добровольно, а дочь – по чьей-то преступной воле.

Мне симпатичны такие мужики, грубоватые и прямые. Хотя почему-то тянет к другим – умным и размышляющим, привыкшим сомневаться во всем, а не принимать на веру то, что сбрехнут по ящику или сморозят под водочку или пивко.

Но интеллектуалы чаще всего циничны, эгоцентричны, трусоваты и не ввязываются в драку – науськивать из-за угла куда безопаснее. А ребята вроде Снежаниного папаши – люди действия. Орудуют прямолинейно, топорно, но иногда вполне эффективно.

– Снежана делилась с вами своими секретами?

Он как будто вздрагивает и отвечает не сразу:

– Вы же понимаете, я все-таки мужчина. Когда она была еще маленькая, все мне рассказывала. Приду усталый с работы – она давай выкладывать, что случилось в школе, во дворе, какие проблемы с подружками. И мне вроде бы легче становится, веселее… Потом уже меньше стала раскрываться, потом – почти совсем перестала… Ну и, наконец… То, что девушка поведает матери, она отцу не скажет. Видит Бог, я старался заменить Снежане мать, но, видно, получалось хреново. Да еще вкалывал на двух работах, чтобы дочка ни в чем не нуждалась, так что мне элементарно не хватало времени. Я ведь во второй раз не женился только из-за Снежаны. Не был уверен в том, что новая жена полюбит мою дочурку.

– Значит, вам личная жизнь Снежаны практически неизвестна?

– Выходит так… – сознается он с тоской. – Поймите, вы же бьете меня под дых! Я и так проклинаю себя за то, что упустил дочь…

Он поворачивает ко мне как будто разом похудевшее, темное от загара лицо, на котором недобро горят тяжелые глаза.

– Давай договоримся. Я отпросился в отпуск – не могу работать. Сейчас свободен, как ветер. Располагай мною по своему усмотрению. Согласен стать твоим помощником, рабом. Но если отыщем убийцу – отдашь его мне…

Он коротко взглядывает мне в глаза, затем – впервые за время разговора – прекращает беспокойное хождение и молча смотрит на серо-стальной пруд, в котором сияют серебристые прогалины, более светлые, чем остальная вода. Прощается и уходит – черная тень среди радужного июля.

А я какое-то время тупо глазею вниз на воду, перекатывающуюся почти у моих ног, как темно-зеленый живой подвижный нефрит. После чего топаю вдаль.

Жую по дороге мороженое пломбир и мысленно продолжаю разговор с человеком в черном. «Нет, приятель, душегуба я тебе не отдам (если, конечно, отыщу). Дочку ты этим не вернешь, а свою жизнь загубишь окончательно и бесповоротно. Тебе, парень, следует жениться, родить ребенка и продолжать жить. И пускай мертвецы хоронят своих мертвецов…»

Думая так, вышагиваю по брусчатке главной площади моего любимого городка. Мимо великого учителя всех пролетариев, стоящего на постаменте с протянутой рукой. Его бородка воинственно вздернута, пальтецо распахнуто. Правой рукой он вдохновенно указывает на веселую улочку Бонч-Бруевича, где роится жаждущая шмоток и жратвы толпа: «Това’гищи! Здесь вас оденут и нако’гмят!»