Готическое общество: морфология кошмара - Дина Хапаева

Сегодня ощущение, что с таким восприятием времени, господствовавшим в европейской культуре на протяжении последних двух столетий, происходит что-то неладное, появилось не только у читателей газет. Антропологи, историки, философы в последние годы тоже проявили озабоченность этим сюжетом, о чем свидетельствуют хотя бы названия книг, такие, например, как «Неполадки с темпоральностью»[87]. Идея прерывности времени, которая никогда раньше не воспринималась социальными науками всерьез, сделалась фигурой мысли, освоенной историками, социологами, антропологами Она широко распространилась в элементарной справочной литературе, школьных учебниках и газетах, став неотъемлемой частью современного дискурса о времени: «Для нас, убежденных физиков, разница между прошлым, настоящим и будущим является иллюзией, хотя бы и весьма навязчивой»[88] — так можно резюмировать ее со ссылкой на знаменитое место из письма Эйнштейна, которое любят цитировать авторы популярной литературы и энциклопедий, чтобы убедить читателя в том, что понятия «прошлое», «настоящее» и «будущее» лишились всякого «объективного», «физического» смысла.

Важной вехой констатации кризиса восприятия времени стала работа французского историка Франсуа Артога «Режимы историчности»[89]. Успех, который она имела в Париже, в значительной степени объясняется тем, что автор обобщил сомнения и гипотезы, многократно высказывавшиеся в последнее время социологами, историками, антропологами, о том, что неизбежность перетекания прошлого в настоящее и будущее, их взаимосвязь, которая раньше выглядела очевидной, в современной культуре оказалась поставлена под вопрос.

Но было бы ошибкой считать, что переворот, который мы сегодня наблюдаем в сознании наших современников, произошел за последнее десятилетие. Потребовалось все XX столетие, чтобы трещины в образе объективного времени, первоначально обнаруживавшие себя в творчестве интеллектуалов, превратились в разделенный опыт читателей газет.

Были ли эти идеи, одновременно возникшими в столь разнородных и несоотносимых между собой областях как физика, литература философия, предсказаниями, четко уловившими «дух времени»? Или именно они и спровоцировали распад объективного времени науки? Ответы на эти вопросы гораздо менее значимы, чем факт появления первых разрывов в привычном для эпохи Нового времени представлении о времени. Отметим, что в рассуждениях большинства мыслителей, о которых будет идти речь, время играло сугубо подчиненную роль. Оно еще не представляло собой столь болезненной проблемы, как в наши дни, и, следовательно, привлекало внимание в основном не само по себе, а в связи с решением других задач, казавшихся гораздо более важными.

Старый способ восприятия времени как объективного и абстрактного не сразу сдал свои позиции под напором нового. Напротив, каждый значительный прорыв к новому восприятию времени, каждый важный шаг на пути разрушения старой научной картины мира сопровождался реакцией, возвратом к объективному времени мира.

Среди предвестников современной интеллектуальной революции особое место занимает идея пространства-времени. Возникшая, согласно первоначальному замыслу Эйнштейна, как алгебраическая величина, применимая к ограниченной относительности[90], она постепенно покорила воображение своего создателя. Обернувшись четвертым измерением геометрического пространства, время «превращается в общей теории относительности из математического инструмента в саму физическую реальность»[91]. В результате время механики Ньютона, объективное и абстрактное, существующее помимо явлений, утратило всякий смысл для теории относительности и перестало иметь значение в физике за пределами классической механики[92]. Более того, физическая эквивалентность пространства и времени сделала незначимым порядок следования событий и превратила в нонсенс попытки делить события на прошедшие или будущие[93]. Эти идеи, и в особенности идея о структурной идентичности пространства и времени, получили дальнейшее развитие в трудах Копенгагенской школы, где «квантование пространства-времени» стало рутинной процедурой, сделавшей «атомы времени» очевидностью, а прерывность времени — важным физическим постулатом.

Но самым значимым с точки зрения эволюции представлений о времени стал следующий вывод физиков: на месте абстрактного, объективного, универсального времени возникло понятие субъективного, собственного времени наблюдателя[94]. Вот как доходчиво сформулировал этот важнейший постулат теории относительности Ставен Хокинг:

«До начала XX столетия люди верили в абсолютное время. Иначе говоря, каждому событию можно было однозначно приписать число, называемое “временем”, и все исправные часы должны были показывать одинаковый интервал между двумя событиями. Однако открытие постоянства скорости света для любого наблюдателя независимо от его движения привело к созданию теории относительности и отказу от идеи единственного абсолютного времени. Моменты времени для событий стало невозможно определить однозначным образом. Оказалось, что каждый наблюдатель имеет» свою меру времени, фиксируемую его часами, и вовсе не обязательно, что показания часов разных наблюдателей сойдутся. Таким образом, время стало субъективным понятием, относящимся к наблюдателю, который его измеряет»[95].

Одновременно с изменением взгляда физиков на мир в начале XX века весьма сходные интуиции о природе времени стали посещать философов, историков, социологов, писателей. Попытаемся отметить те из них, которые, несмотря на критику воззрений их создателей, оставили неизгладимый след в современных представлениях о времени.

Идея объективного времени, субъективной непрерывности, лежащая в основе человеческой личности, была прямо противопоставлена объективному времени мира Анри Бергсоном. Правда, в отличие от наших современных взглядов, Бергсон противопоставлял внешнее время мира, которое он считал бесконечным настоящим, чистой внутренней протяженности субъективного времени[96].

Проблематизации идеи объективного времени в не меньшей степени, чем Бергсон, способствовал Эдмунд Гуссерль. Изобретение «феноменологической редукции» — включая вынесение «за скобки» объективного времени — имело значение не только для создания кадра феноменологического анализа сознания. Одна из центральных идей феноменологии Гуссерля, а именно положение о том, что темпоральность сознания по своей природе субъективна и имеет мало общего с объективным временем мира, — создала основу для переоценки значимости объективного времени мира. Темпоральные акты сознания соотносятся с абсолютным потоком сознания или с «абсолютной субъективностью сознания». Время является конструктом сознания, а вовсе не отражением внешнего времени объектов[97]. Идея горизонта темпоральности, в котором сознанию одновременно даны прошлое, настоящее и будущее, прочно вошедшая в научный обиход, стала важным этапом в процессе распада объективного времени, предвещавшим современную понятийную революцию. Не случайно Гуссерль, описывая абсолютную субъективность потока сознания, заканчивает параграф словами, предрекающими немоту современных интеллектуалов: «Для всего этого не хватает названий»[98].

Внутреннее время, чье сходство с феноменологическим временем Гуссерля далеко не однозначно, становится главной структурой Бытия-здесь (Dasein) в философии Мартина Хайдеггера. Чтобы утвердить подлинность внутреннего времени, Хайдеггеру приходится бороться против идеи «вульгарного времени» — объективного хронологического времени «науки». Подлинная субъективная темпоральность для Хайдеггера характеризуется конечностью, тогда как «вульгарное время» бесконечно, униформно и неопределенно направлено в неопределенное будущее[99]. Прошлое, настоящее и будущее перестают рассматриваться как неразрывное единство и противопоставляются друг другу.

Важным шагом в формировании нового видения времени стало описание бесконечного настоящего в «Археологии знания» Мишеля Фуко. В отличие от предшествующих «Археологии» вариаций на «историко-трансцендентальную тему», «анализ высказываний» превратил дискретность в главную категорию размышлений о времени и сделал разрыв главным событием истории[100]. «Время мутаций и трансформаций не имеет ни начата, ни конца, а понятия как прошлого, так и будущего полностью утрачивают свое значение»[101]. И далее: «Настоящее выступает как самодостаточный предел такого анализа»[102].