Живые души, или похождения Лебедько - Владислав Лебедько

Тут нашего сновидца до холодного пота пронзает воспоминание: было ему лет пять, когда, совершив не по-детски дерзкий поступок, он оказался отвергнутым всем своим маленьким миром: мамой, папой, дедушкой, бабушкой – это было столь невыносимо, – метафорически говоря, он стоял тогда у стенки и нюхал кирпич и помер бы наверняка, заболев или угодив под машину как бы «случайно», если бы не вывел на сцену маленького, визгливого сучонка, который вымолил-таки ему пощаду – к нему тогда сжалились, да вот «заячьей губой» пришлось пожертвовать – в расход его пустить, то бишь в чулан запрятать. Он – «заячья губа» – был заводила, поэтому его и пришлось принести в жертву. И не надобно «заячьей губе» от Лебедько ни нытья, ни просьбы прощения. Он его и так понимает и прощает, не уважает только. А зауважает, только когда выпустит его наш герой из чулана да предъявит людям: «Нате вот, смотрите, такой я!»

Испытавши сие прозрение и находясь несколько времени, можно сказать, прямо таки в шоке, сновидец вновь впадает в дрему и предстает пред ним Владимир Семенович Высоцкий в роли Дона Гуана. Для Лебедько Высоцкий – не только Дон Гуан, это прообраз настоящего мужика во всех своих проявлениях. Презабавнейший факт известен автору: когда Владислав Евгеньевич начал было смотреть фильм о Высоцком «Спасибо, что живой», ему невесть с чего вдруг сделалось до того дурно, что на тридцатой минуте вынужден он был прервать просмотр. А знаете почему? – в ком угодно, но не в Высоцком мог он разочароваться как в мужике, а уже первые минуты фильма намекали, что придется-таки разочароваться. И о чем же это говорит? – О том, что самое представление нашего героя о том, что такое мужик – дутое, а открыть сие для себя невыносимо. Но вот обожествляет он само понятие «мужик». Для него это лубочный идол, и понять, что в жизни нет идеального мужика и всякий реальный мужчина бывает разным, – тут-то что-то невыносимое и кроется. Ведь из этого следует, что человек – вообще нечто сомнительное и в любой момент может отмочить что-то такое, что ни в какие ворота уже не влезет.

Но и это еще не все. Та мужественность, которая предстала перед нами в образе «заячьей губы» потому и держится в чулане до сих пор, что боится наш Лебедько, что ежели ее выпустить, то вдруг она окажется не такой лубочной и идеальной, как должна быть. Разочароваться боится герой наш в самой сердцевине мужской, потому-то и женщин он побаивается. Ведь когда ты, читатель, лишаешься идеального образа, ты тем самым лишаешься опоры и защиты. Сновидец тужится изо всех сил вжиться в образ Высоцкого и тщится что-то произнесть от его имени. Послушаем и мы: «Да, я Высоцкий, я – воплощение мужественности, хотя это лишь видимость и роль, каковую мне надо было доказывать самому себе, и сколько же, право, на это уходило сил! Но необходимость быть Владимиром Высоцким и поддерживать этот образ оказалась так велика, что надорвался я в сорок два года. Слишком много сил ушло на необходимость держать лицо, а иначе я не мог, ибо если бы позволил проявиться своей женственности, то, пожалуй, был бы жив до сих пор, но, увы, не был бы тем символом эпохи – Владимиром Высоцким. Поэтому ты, Владислав Евгеньевич, достаточно мудро, можно сказать, что по-еврейски мудро поступил, заточив «заячью губу» в чулан. В нем-то это мужицкое начало столь сильно, что не запрячь ты его туда, – он бы раньше моего тебя в могилу загнал. Так что благодари судьбу за то, что тебе такой случай в детстве выпал. Сгорел бы годам к тридцати. Как Икар – быстрый и красивый взлет и… падение! «Заячья губа»-то – мужик шибко рисковый, поди даже рисковее меня, Высоцкого. И освободи ты раньше времени его из чулана, тут же пойдешь вразнос и во все тяжкие. Ты ж и так едва удерживаешься от этого. И помогает тебе в этом маска робеющего перед бабами ипохондрика. Так-то!..

От внезапной ясности, которая открылась вдруг ему в столь причудливом коловращении внутренних образов, плетущих паутину судьбы, Лебедько проснулся окончательно, как током ушибленный, вскочил с кровати и как был в одном исподнем, заходил по скрипучему гостиничному номеру взад-вперед…

Эх, Владислав Евгеньевич, Владислав Евгеньевич, куда так гонит тебя сам черт по кривым переулкам судьбы? Какие еще приключения и злоключения уготовил он на твою шальную, начавшую уже седеть голову? Чуден человек: одной рукой распутывает клубок своих причудливых жизненных сюжетов, а другою рукой той же порой запутывает в такую мохнатую «бороду», какую даже опытный рыбак и в жисть не размотает. Задумал ты по дурости своей добраться до тайны Югорского переулка, которая грезится тебе пока только в образе юной Аннушки, а вот, что-то на деле тебя там ждет с твоею-то колодой образов и внутренних ролей, этого ты, брат, даже представить себе не можешь толком! Что ж ступай, братец, к Закаулову, может, хоть он тебе мозги вправит… хотя дорого бы автор дал, дабы хоть единым глазком взглянуть на того, кто способен эдакому-то дурню да мозги вправить! Однако в сторону философию, в путь!

Жилище, в котором обитал Алексей Всеволодович, являло собой зрелище действительно печальное. Кроме означенной выше мебели в виде дышавшего на ладан стола, где было раскидано множество всяческих бумаг и шариковых ручек, двух табуреток да некого подобия не то топчана, не то даже раскладушки, заваленного несколькими потрепанного вида ватными одеялами, каковые были в моде лет сорок назад, решительно ничего другого не было. Разве что можно упомянуть еще и лампочку, свисавшую на длинном проводе с потолка. Лампочка эта была весьма веселого нрава, так что принималась выплясывать, стоило только соседям сверху пройтись по своей комнате. Сам хозяин представлял собою странное сочетание могучего и беспокойного духа с телом весьма и весьма поношенным. Был он невысок ростом, лыс, как бильярдный шар, а глядя на его в крайней степени изжеванное лицо, глубоко ввалившиеся глаза да трясущиеся руки, вполне можно было подумать примерно так: «Да, дядя, пожил ты кудряво и со вкусом да отведал, поди, великое множество разнообразнейших напитков».

Лебедько, однако, не стал проговаривать сии мысли вслух, а напротив, повел себя чрезвычайно учтиво, даже сказал какой-то комплимент весьма приличный для человека средних лет. Хозяин же, несмотря на описанную выше телесную дряхлость, поведением своим ничуть не уронил себя, а в манерах имел даже что-то солидное, несокрушимое, разве что периодически высмаркивался чрезвычайно громко. Закаулов предстал перед гостем в полосатом халате, хоть и заштопанном кое-где, но все же относительно опрятном. Громовым голосом, которого никак было нельзя ожидать от такой, казалось бы, тщедушной фигуры, он в ответ на приветствие приезжего тотчас пробасил: «А вы водочки-то с собой принесли?» – «Как же, – ответствовал Владислав Евгеньевич, извлекая из рюкзачка поллитровку, – вот, «Путинку» по дороге приобрел». Хозяин скривился: «Мерзость! Что же вы, молодой человек, не могли чего-нибудь более качественного принесть? Впрочем, с правилами вы, видимо, ознакомлены. Поэтому извольте сейчас же употребить. Вот вам стакан».

С этими словами он взял со стола стакан, по виду которого трудно было определить, когда он последний раз был мыт. Оценивши предлагаемую посуду, приезжий гость отрапортовал: «Не извольте беспокоиться, я уж по привычке из горла» – «Эвона как!» – в последнем восклицании можно было уловить уважительные нотки – «Что же, покажите-ка себя». Осушивши бутыль, Лебедько зычно крякнул и присел на предложенный ему табурет неподалеку от хозяина, ощущая, как тело наполняется жаром, а на мозг накатывает волна сладостного опьянения. Впрочем, самое опьянение, как он и полагал, не превысило надлежащих границ, и мысль работала более-менее ясно. Минут десять молчали. Закаулов с любопытством разглядывал приезжего и, по-видимому, остался удовлетворен его состоянием после выпивки: «Ну что же, с чем пожаловали?» – голос его несколько смягчился, хотя покровительственные нотки из него никуда не подевались. «Интересуюсь причинами, приведшими вас, Алексей Всеволодович, к пробужденному, так сказать, состоянию духа», – начал было Владислав Евгеньевич, но Закаулов тотчас прервал его раскатистым смехом. Насмеявшись вдоволь и звучно высморкавшись, он изрек: «Не имею счастия принадлежать к людям, которым отчетливо и ясно видны причины их поступков; не имею счастья и верить в такие причины, будь то у себя или же у других. Причинности в жизни не бывает, она бывает только в мыслях. Задавшись же вопросом, что, собственно, привело меня, как вы изящно выразились, к состоянию несколько… э-э-э… пробужденному, я попросту теряюсь в догадках. И чем пристальнее я вглядываюсь, тем больше разветвляются и расщепляются причины и мотивы. Мотивы же эти уходят в далекие годы прошлого, но, прошу заметить, не линейным казуальным рядом, а многопетельной сетью оных рядов, распадаясь на сотни и тысячи совершенно случайных обстоятельств, не имеющих и не могущих иметь под собой дельной основы».