Живые души, или похождения Лебедько - Владислав Лебедько

Опьяневший Лебедько аж присвистнул от восхищения таким складным выражением мыслей. «Вот ведь! Излагает буквально как по-писаному», – подумал он про себя. Внешне же изобразив на физиономии своей удивление, вопрошал: «Позвольте, а как же закон причин и следствий, карма, как говорится?» – «Какая карма? Помилуйте! Вы что же, в каменном веке живете? Все это пустословие о карме и якобы непреложном законе причин и следствий – не что иное, как суггестия, употреблявшаяся, так сказать, сильными мира сего с одной лишь целью – чтобы держать менее сильных в повиновении, страхе и чувстве вины, а также весьма удачным образом регулировать поведение масс. Безусловно, отдельные – отдельные! – причинно-следственные цепочки имеют место быть. Приводя их в пример, жрецам и прочим служителям культов без труда удалось достигнуть глобального обобщения в умах людей, не приучивших себя критически мыслить. Это обобщение и обозначали как закон кармы». – «Виноват, по-вашему, получается, что не только авраамические религии, но даже и буддизм дурит людей?» – «Вот те на! Как вы умудрились у Беркова посвящение получить? Ведь вы точно как с луны свалились!» – голос Алексея Всеволодовича вновь стал жестким и даже раздражение в нем обозначилось. Лебедько, тужась отогнать пьяную хмарь и придать мыслям сколько-нибудь ясный ход, притом предчувствуя, что хозяин вот-вот уличит его в некомпетентности, поспешил как-то оправдаться: «Нет-нет, все это мне известно! Я, знаете ли, это так – для затравки разговора, дабы иметь счастье услышать сие из первоисточника…»

Слово «первоисточник», по-видимому, несколько усладило слух Закаулова: он вновь смягчился, сел, облокотившись об обшарпанную стену, вальяжно закинул ногу на ногу и, затянувшись папироской, продолжал: «Ладно! Вы, должно быть, в курсе, что основной травмой человека является не травма рождения или что-то там еще, а сам по себе факт того, что существует бессознательное, и он к нему, образно говоря, прикован. Этого субъект ни в какой форме не может перенести. В противном случае ему придется постоянно отдавать себе отчет в том, что все, что бы он ни думал или ни говорил, какими бы мотивами ни объяснял свое поведение, – все это пустышка, ложь, или, скажем мягче, рационализация. С этой-то невыносимостью человеку помогает (естественно, в кавычках) справиться вся существующая психология и религия, уверяя, что все в порядке и бессознательного как бы нет. Даже в психологии и психотерапии, ежели и говорят о бессознательном, то скорее употребляют это понятие как фигуру речи – согласны ведь, Владислав Евгеньевич? Столкнуться с реальной драмой существования бессознательного большинство современных психологов и психотерапевтов, сколь это не покажется странным, не рискуют». – «Полностью согласен, – поддакивал гость, – я вот хоть и числюсь психологом, но к психологии современной уважения не испытываю. Более того, даже чураюсь, чтобы меня самого психологом называли». – «Молодцом! – одобрительно кивнул Алексей Всеволодович. – Молодцом, так держать! Надеюсь, вы понимаете также, что, если существует бессознательное, значит, существует Желание! – Слово «желание» было сказано таким тоном, каким обычно произносится самая горячая молитва. – Но, увы, увы, в бытовом языке желание предстает в абсолютно безобидной, ни к чему не обязывающей форме. В понимании желания как суммы хотений нет коллизии вытеснения, конфликта, вины, драмы запрета, которые подлинное Желание всегда на себе несет. У Желания нет множественного числа. Желание – понятие уникальное и не сводимое к сумме прихотей».

Меж тем Лебедько заметил, что опьянение почти совсем отступило. Желая проверить сей отрадный факт на деле, он встал и твердым шагом прошелся по комнате взад-вперед, тут же сочинив вопрос: «А что вы можете сказать на то, что существует седая и древняя философия, которая не только выделила понятие Желания, но и совершила шаги, дабы показать, что, видите ли (в это «видите ли» Владислав Евгеньевич умудрился вложить такую язвительность, какую только позволяли все его артистические способности), эту функцию можно преодолеть? Что, дескать, есть такое состояние субъекта, в котором от Желания можно и вовсе избавиться?» Закаулов такой постановкой вопроса остался доволен и, прикуривши новую папироску, ответствовал: «Буддисты пытаются представить Желание как иллюзию, вмешивающуюся в жизнь субъекта и пытающуюся ее разрушить, то бишь оторвать от пристойных занятий, могущих даровать человеку спокойствие и тихое блаженство. На это направлены многочисленные психопрактики, получившие оживление в разных формах. И это притом, что сегодня, – тут Закаулов вновь разразился смехом, да так, что даже и закашлялся, – сегодня человек, как никогда, менее всего может рассчитывать, что от травмы Желания ему удастся отделаться. В слишком большое количество историй мы вляпались после того, как наше существование стало фрагментарным – а это уже тысячи лет! И именно поэтому Фридриху Ницше удалось доказать, что бог мертв. Как вы понимаете, это означает, что дискурс бога перестал оказывать на человека сколь-нибудь серьезное влияние, несмотря на все усилия служителей культа подтасовать вместо этого дискурса дурно сляпанный суррогат, обладающий, конечно, еще некой суггестивной силой. Сила эта идет на убыль, что прекрасно чувствуют и сами церковники, отчего и ярятся в последнее время пуще прежнего. Впрочем, мы несколько отвлеклись. – Набравши порцию воздуха в лёгкие, он продолжил: – Как только человек делает вид, что он, якобы, берет ответственность на себя, так тут же Желание начинает грызть его с удвоенной силой, и бессознательное набрасывается на него еще мощнее. Почему? Да потому что в наше просвещенное время больше нет буфера божественности, который стоял между человеком и его Желанием, позволяя человеку говорить, что его смущают нечистые силы! Что же касаемо буддийской философии… Сама по себе шумиха относительно Желания – то сильное беспокойство, которое буддийские философы предъявили нам в форме жалоб на Желание, и проглядывающая сквозь эти жалобы сильная раздражительность, которую мудрецы против Желания проявили, – сам факт этого явно указывает на то, что тут без вмешательства бессознательного не обошлось. Иначе чего было бы так суетиться?»

Лебедько, прохаживаясь по комнате и силясь увернуться от папиросного дыма, изрек: «Я так понимаю, когда на ровном месте возникает шумиха и ажиотаж, то Желание о себе в какой-то форме уже заявило? Какие же вы еще предлагаете критерии для опознания Желания среди множества хотений и прихотей?» – «Вопрос грамотный, но у Желания нет никакого другого определения, кроме того, что оно предстает в форме неожиданного беспокойства, причем ни с того ни с сего. Да вот вам и пример: положим, вы хотите пойти на свидание и пребываете в состоянии приятного ожидания. Желанием это ни в коей мере не является. А ежели, напротив, сама мысль пойти на свидание вызывает у вас беспокойство? Скажем, вы полагаете, что этого не заслужили, что совершите какой-нибудь промах, или, наоборот, вам должны большего и лучшего, чем то, на что вы надеетесь – вот тогда, будьте уверены, бессознательное работает на полную катушку. Там, где ваши бытовые желания не встречают препятствия, не вызывают конфликта, где нет драматизма вытеснения, вины, отрицания – всего того, что затрудняет наше общение с партнером, – там никакого Желания нет. Желание заявляет о себе как скандал. Таким образом, одно то, что буддийская философия столь тщательно пытается Желание нивелировать, указывает на то, что это самое Желание доставляло ей массу неприятностей». – «Позвольте, а как же такой радикальный подход к бессознательному отмежевать от современной психологии?» – полюбопытствовал Лебедько. – «А вот как: допустим, некто хочет полететь на самолете, но в день полета у него возникает сильное беспокойство. Что скажет ему по этому поводу современный психотерапевт? Естественно, сегодня, пожалуй, нет психотерапевта, который бы не имел представления о психоанализе. Тем не менее, я могу как дважды два доказать, что с бессознательным он дела не имеет, хотя и будет говорить пациенту: существует, дескать, какое-то «бессознательное переживание», которое, скажем, в форме памяти о предыдущей травме мешает полету на самолете. Какое-то неприятное воспоминание, прямо или, скорее, косвенно связанное с полетом. И психотерапевт не может поступить иначе, это его хлеб. Он должен избавить вас от симптома, потому что любой психотерапевт испытывает вину за то, что вы платите ему деньги, и он будет стремиться вам скорее помочь, а этого делать как раз и не следует».

«Э-э-э… – начал было Владислав Евгеньевич, подыскивая вопрос, который бы позволил не ударить лидом в грязь, а, напротив, показать себя человеком, в предмете сведущим. – Вы совершенно, совершенно правы! Но что бы вы сами сказали о таком пациенте, который испугался бы лететь на самолете?» – «Прежде всего, ни к каким прошлым травматическим случаям, ни к какому специфическому страху перед самолетом, транспортом, высотой все это не имеет отношения. Страх является выразителем чувства вины. Наш воображаемый пациент за что-то, никак не связанное с полетом, пожелал себе смерти. А так как любой полет на самолете – дело в известной степени рискованное, то и ждет исполнения самому себе вынесенного приговора. У Желания есть два опорных столпа – секс и смерть. Но задумайтесь над следующим парадоксом: несмотря на физиологическую реальность секса, который случается в наше время, можно сказать, на каждом шагу, сексуальных отношений как таковых не существует!»