Самая страшная книга 2022 - Сергей Владимирович Возный

Серега ошибался. Нам снова пришлось позвать Мальчика-Обжору.

Это было спустя полгода после того, как пропала Ирка.

— А я знаю, что вы сделали, — хитро усмехнулся пацан. Ему было лет десять. Порванные на кармане шорты, замызганная футболка, чумазое лицо. Из тех, кто, как крыса, везде высматривает, вынюхивает, подглядывает. Он стоял рядом с песочницей, в которой сидели мы, согнавшие пузатую малышню, — и покачивался туда-сюда, перекатываясь с пятки на носок.

Мы переглянулись.

— Что именно? — делано лениво спросил Мишка.

— Ну та девочка, которую все искали. Я видел, как она с вами была. — Пацан осклабился.

— Ну да, — кивнул Мишка. С его лица схлынул румянец и на висках проступили вены. — Мы с ней гуляли. Мы так-то вообще одноклассники были.

— Мы с ней и сейчас одноклассники. — Я пихнул Мишку локтем. — Она еще вернется — и снова пойдет в наш класс.

— Она не вернется, — покачал головой пацан. — Я же все видел.

Мы помолчали.

— И кому ты еще об этом рассказал? — тихо спросил Серега.

— Никому, — пожал плечами пацан. — Я что, дурак? У вас сигарет на всех тогда не хватит.

— Тебе нужны сигареты?

— Ага, — кивнул тот. — Будете мне пять пачек каждый день давать — я никому и не скажу.

— У нас сейчас нет, — развел руками Мишка. — Честно.

— Тогда гоните, что есть. — Пацан вздохнул. — Завтра приду за долгом.

Мы похлопали по карманам, ссыпали ему в протянутую горсть десяток помятых сигарет — он презрительно цыкнул зубом, взглянув на наше нехитрое богатство, и лениво, вразвалочку, ушел.

— Девять с половиной пачек, — небрежно кинул на прощание.

— Мы не ведем переговоры с шантажистами, — пробормотал Толик, глядя пацану в спину.

— Что?

— Вы что, не поняли? — так же тихо ответил он. — Это все так же, как и с Иркой. Он будет просить, просить, просить, брать, требовать, настаивать — а потом возьмет и сдаст нас. Ненасытная утроба!

И мы поняли, как надо поступить.

Запихнуть ненасытную утробу в другую ненасытную утробу.

Пацана даже заманивать не пришлось. Он пришел, как и обещал, на следующий день, заранее заготовив сумку из грубой болоньи — такие, ядовито-зеленые, самосшитые, продавали бабки на рынке.

— Ну, — цыкнул зубом, распахнув сумку. — Давайте.

— Конечно, — расплылся в улыбке Мишка. — Сейчас. Кушать подано.

— Что? — не понял пацан.

Когда он увидел Мальчика-Обжору, его глаза расширились. Он заорал, завизжал — но тут же его рот был заткнут, а минуту спустя разорван, как разрывают раковину. И, словно розовый жирный моллюск, в этом кровавом месиве трепетал и пульсировал язык.

В этот раз Мальчик-Обжора ел очень неаккуратно. Он рвал и чавкал, пережевывал и плевался, глотал и рыгал. Кровавая слюна долетала даже до нас — когда все закончилось, мы посмотрели друг на друга и увидели словно в зеркале: безумные белые глаза на темном от крови лице.

После школы я уехал поступать в институт, женился, родилась дочь. Обычная жизнь обычного человека — не лучше и не хуже других. В город детства меня не тянуло — хватало разговоров с родителями по телефону, да и вскоре удалось переманить их к себе, в центр.

Продавать старую квартиру выпало мне — мол, я и опытнее уже в таких делах, да и тяжело старикам мотаться по риелторам да бюрократические вопросы решать.

И я возвращаюсь туда, где не бывал уже пятнадцать лет.

На антресолях в коридоре, в чемоданчике с замасленными отвертками и сверлами, я нахожу старые, проржавевшие ключи. Один из них — от ригельного замка. Точь-в-точь такого, какие врезают в ворота гаражей.

— Да, — отвечает отец по телефону. — Еще тестя гараж.

— А почему я не знал?

— Так и мы особо не вспоминали. Машины же не было. Какой-то хлам туда лет тридцать назад свалили — да и забыли. Сходи глянь, вдруг приглянется что.

И я иду.

Я долго стою перед этой запретной чертой, невидимой линией, которая отделяет меня от Гаражей.

А потом делаю шаг.

Я бы не удивился, если бы в то же самое мгновение, как я занес ногу и переступил черту, — меня бы отшвырнуло силовое поле или я бы наткнулся на невидимую стену. Или случилось что-то другое — что-то, что не пустило бы меня в Гаражи.

Но я сделал шаг — и ничего не произошло.

Я иду вдоль старых, покосившихся гаражей, с проржавевшими дверями, обклеенными объявлениями о продаже, исписанными «Сизый — лох», «Н + Е = Л», рожами котиков и тегами граффитистов. Здесь пахнет жженой резиной, гнилой картошкой, перебродившим самогоном, бензином, машинным маслом, раскаленным железом. Один гараж открыт — и в его чреве копается какой-то мужик.

— Где тут восемьдесят пятый? — кричу я.

Мужик, не поднимая головы, машет рукой.

Странное дело, но мне кажется, что я на самом деле знаю, куда идти. Что я когда-то — и много-много раз — уже ходил этим самым путем, поворачивал именно в эти самые закоулки. Мне кажется, что я уже не раз перешагивал через канаву у гаража с синей крышей, а вот тут должна торчать под углом арматурина, на которую так легко напороться, — и да, вот он, спиленный ржавый пенек.

И еще более странное дело — в своей памяти я словно вижу это… неполно. Словно через какую-то щель. Будто подглядываю. Или прикрываю глаза руками.

Вот и восемьдесят пятый. Я сжимаю ключ в руке — до боли от впившихся в ладонь бороздок. Мне кажется, что я слишком рано остановился. Что мне надо пройти еще.

И я иду туда, куда ведет меня моя память.

Еще три поворота — и в нос мне шибает запах болота. Его так и не осушили за эти пятнадцать лет. Неудивительно — окраина города, непрестижная, никому не нужная земля. Год за годом стоки с Гаражей отравляли эту почву, разъедали ее, вымывали подземные воды — и смешивались, порождая что-то странное, вонючее, стоячее и неживое.

То, где было место только мертвым.

Я иду по полузатопленным бетонным блокам, поскальзываясь, но удерживая равновесие, хватаясь за острые и жесткие стебли рогоза, кусая губы и шмыгая носом — совершенно по-детски, словно по