Московские тюрьмы - Алексей Мясников

Как я упоминал, помимо хроники своего дела, всевозможных заявлений и вызовов, т. е. всего, что касалось моих отношений с администрацией, я делал выписки из чужих приговоров, записывал из рассказов факты правонарушений со стороны начальства, ну и все то, что казалось мне важным и интересным. Например, меня интересовали «кликухи», т. е. клички. В тюрьме обязательно дают кликуху, общаться по имени не принято. И вот иной раз не получается, как ни назовут — все не то, не клеится. Но непременно находят. А то сразу, только зашел человек — бац, кто-то обратился шутя, и готово на всю лагерную жизнь. Кликухи, жаргон — явление словотворчества, оно происходит ежедневно, на глазах, это было любопытно. Иногда приходят с готовой кликухой, с воли. У кого нет, практикуется такая шутка. Новичку говорят, чтоб он забрался на решку, т. е. на окно, и крикнул в фрамугу: «Тюрьма, тюрьма! Дай кликуху, да не простую, а воровскую!» Доносится откуда-то: «Козел» или «Петух». Новичок в смущении спрыгивает с окна. Дружный хохот. Кроме развлечения, это считается проверкой на смелость, ведь новичок рискует быть замеченным надзирателем. Был такой в 124-й камере, тезка мой, а кликуху долго бились — никак не могли подобрать. Трудно сказать почему, но не липнет к нему ничего. А парень он невысокий, плотный, округлый. Как-то завозились они с соседом по шконарю, тот хлоп Леху по заднице: «Пончик!» Сразу было услышано так и стал он Пончиком. Или заходит кто грязный, мятый, коричневый. Из камеры раздается: «Копченый пришел!» Лучше не придумаешь. Никто не знает его имени, с этого момента он Копченый. Или зовут человека Бабочка. Спрашиваю: почему тебя так назвали? Жмет плечами: «Не знаю». А кто-то встревает: «Ты что, не видишь? Он на месте не может сидеть, порхающий». И верно. Другого спрашиваю: ты почему Филин? Он удивлен моей несообразительности, разве не очевидно: «Ну я же днем сплю. Филин спит днем, а ночью ухает». Другого имени будто у него не может и быть.

За каждой кликухой — человек. Она обязательно схватывает какую-то его главную особенность, иначе не держится. Я их коллекционировал. По кликухе легче вспомнить человека, чем по фамилии, легко восстановить портрет. Этимология, происхождение, кликух представляет несомненный интерес. Гвоздь, например, — как прикажите объяснить такое прозвище?

Гвоздь был моим неизменным спутником на прогулке. По правде сказать, не до него мне там было. Эта камера в футбол не играла, ходили внутри дворика кругом. В соседних двориках кого-то заводят, выводят, за стеной то и дело кричат, спрашивают нет ли у нас таких-то. Из наших тоже кто-нибудь ищет. А чаще просто так, горло прочистить да со свежим человеком перекликнуться. Небо над головой. Много света и воздуха. Гуще тоска по воле. Ходишь, свое перебаливаешь, хоть бы никто не тревожил. Но именно на прогулке часто подходят с вопросами, разговорами. Видно, у всех тоска здесь сгущается и многим невтерпеж с ней наедине, стараются отвлечься в общении. А Гвоздь ходил неотлучно. Треп один и тот же: как воровал, какие менты у них в Тушино замечательные, кто сколько выпить мог, кто сколько ходок сделал. Надоело, но не прогонишь, надо человеку выговориться. Я приспособился почти не слушать его так, что он перестал мне мешать. Но кое-что в его рассказах было любопытно. Так я узнал, что уголовный мир Москвы не столь уж разрознен. Шайки делят районы. Внутри шайки беспрекословное подчинение. Приходят к Гвоздю домой и говорят: сделай то-то, — он не вправе отказаться. Все бросит и сделает. Делал в основном домашние кражи. Раздел добычи, сбыт брали на себя главари. Такие рядовые «труженики», как Гвоздь, плодами своих «трудов» почти не пользовались, мало им что доставалось. Зато если что нужно, например деньги, то Гвоздь знал — никогда не откажут. Главарь для него высочайший авторитет. Спор, конфликт, совет какой нужен — идут к главарю. Добраться до него непросто, сначала надо с кем-то из приближенных договориться. Довольно сложная, но отлаженная иерархия. В случае неуплаты долгов, несдержанного слова, невыполненного задания, не говоря уж о том, что у них считается предательством, виновника достают из-под земли, где бы он ни скрывался, рано или поздно найдут его со штырем в боку. Гвоздь боялся своих руководителей и одновременно уважал. Без них, говорит, делать нечего: или посадят раньше времени, или конкуренты укокошат. Все районы, даже кварталы разделены по сферам влияния. Там, где промышляет одна банда, другая не суйся. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А говорят, искоренена организованная преступность. Как бы не так.

— Почему у тебя такая странная кликуха — Гвоздь? — спрашиваю его.

Он заломался:

— А черт его знает, — потом не без гордости сказал:

— Думаю потому, что я твердо держусь воровского понятия.

Он и в самом деле, несмотря на бестолковость, корчил из себя знатока и приверженца воровского закона. Никто его, правда, всерьез не воспринимал, ясно было, что место его на побегушках и масштаб дворовый, но то, что он сын преступного мира, — не вызывало сомнений.

— Зачем ты, профессор, кликухи собираешь? — с вежливой подозрительностью спрашивает меня после этой прогулки Спартак.

— Да так, — говорю, — мне интересно.

— А чего ты все пишешь, пишешь — это ты кликухи пишешь?

— Кликухи тоже.

Спартак таращит глаза бильярдными шарами и обращается к своей «воровской» компании: «Слышали? Это он про нас пишет». И ко мне: «А если это к кому попадет? Для кого пишешь?» Опасение на первый взгляд небезосновательное. «По кликухе менты человека находят. Если опер узнает кликуху, он записывает ее в дело», — говорит Спартак. Но при чем тут мои записи? Кликухи и так всем известны, обычная форма общения. Кроме того, записывая кличку, я не ставлю настоящего имени. Напрасные опасения. Я высказал свое мнение, но остался нехороший осадок. Всем стало неловко. До сей поры никто в камере не делал мне замечаний. Напротив, люди тянулись ко мне и мое слово кое-что значило. Многие знали меня по Матросске. И все-таки я был не «свой», а Спартак «свой». Они сходились на воровских интересах, и тут он лучше знал, чего можно, а чего нельзя. И вот оказывается я делаю то, чего нельзя делать, что вызывает сомнения. Репутация моя покачнулась. Спартак дальше раскачивает:

— Много пишешь, никто не пишет, ты один пишешь. Откуда мы знаем что ты там пишешь? Может быть еще что-нибудь про нас пишешь?

Я рассердился:

— Спартак, не лезь в мои дела. Что я пишу — сказано в приговоре, возьми и почитай.

— Что ты, Спартак, в самом деле? Мы профессора хорошо знаем, — послышался ропот в мою поддержку.

Вечером Спартак приглашает меня на партию в нарды. Я отказываюсь. Он сидит за столом, взгляд исподлобья не предвещает ничего хорошего. Кровно обиделся.