Московские тюрьмы - Алексей Мясников

Вечером Спартак приглашает меня на партию в нарды. Я отказываюсь. Он сидит за столом, взгляд исподлобья не предвещает ничего хорошего. Кровно обиделся.

В день ларя мне, как и другим, имеющим на лицевом счету деньги, разрешили отоварку. Значит, наказание действительно отменили, т. к. передачи лишают вместе с отоваркой. Почему же не было передачи? Непонятно. На душе тревожно. Из головы не идет Наташа. Ларь же был весьма кстати — кончилось курево. С куревом в общей камере всегда тяжело: курят все, а передачи и ларь не у каждого. Большинство «стреляет». В этот раз совсем было глухо. Многие и в следственной тюрьме не успели отовариться и сюда на пересылку — когда еще придут деньги? В среднем месяца два ждали перевода из матросски на Пресню, долго идут деньги. И передачи запаздывали: пока родные узнают да разыщут Пресню, да попадут в день приема передач. Но к нам, кто пришел с первой партией в пустую Пресню, деньги уже поступили. Ждали ларя и перебивались как могли. Сигареты давно у всех кончились. Держались на табаке. Я курил трубку, табак у меня всегда был. В передачах в общих тюрьмах сигареты почему-то не разрешают, поэтому Наташа не скупилась на табак, закладывала по полкилограмма. Последнюю неделю перед ларем спасались моим табаком. Народу человек 50, курили экономно, кому-то самокрутка на день — больше не выходило. Но и этого табака не стало. Ждали ларя как манны небесной. Что брать на 10 рублей? Конечно, курево. Подешевле и побольше. Надо быть готовым к этапу.

Спартак на очередной бане подстригся наголо. Без пышной, вороньего крыла, шевелюры голова его стала маленькой, нос оказался несоразмерно большим и уродливым. Вместе с ним подстриглась и другие «воры», те, кто ему подражал: Гвоздь, Курский, еще несколько человек. Я не ждал скорого этапа, но тоже чем черт не шутит? Многих отправили на зону до кассации, потом возвращали, кроме того, всегда жди сюрприза: могут лишить следующего ларя, могут перебросить в другую тюрьму, а курить всегда и везде хочется. Все, кто отоваривался, брали по несколько десятков пачек. Делились между собой, оставляли на текущий день, а большую часть укладывали поглубже в мешки — на этап. Этот запас наши мастера запаивали в полиэтиленовые пакеты. Нагревают спичкой края и склеивают, получается герметичный пакет. Я взял пачек сорок «Солнышка», из них половину запаяли. Несколько пачек раздал соседям. Остальные подходили, закуривали. Спартак не отоваривался.

Вообще, положение его выглядело странным. Он объяснял это тем, что у него хороший адвокат, закупленный с потрохами, и что адвокат не исключает возможности вызволить его на свободу прямо с Пресни. Но почему ему не несут передачи и нет денег на ларь? Осужден по 147-й — за мошенничество. То ли он был «кукольник» т. е. брал деньги, а возвращал сверток бумажек — «куклу» и исчезал, то ли просто брал и не возвращал — у него, несмотря на болтливость, ничего нельзя было понять. Жена в Киеве, сожительница в Москве — курсировал между ними на собственной машине. А в камере гол, как сокол. Однако не стеснялся привередничать над чужим ломтем: черный хлеб ему нельзя — подавай белый, баланду не любит, а съест лучше кусок колбасы или сыра, не забывал между прочим посетовать что никак не дождется тысячи рублей, которые ему давно выслали, или на то, что опять-де менты передачу, наверное, не приняли. Хотя ни ларя, ни передачи никто его не лишал. До него каждый ел свое, угощали, делились, но собственность оставалась частной. Спартак ввел социализм. По его «воровским» понятиям стол — одна семья и в ней все должно быть общее. Это не вызывало возражения, мы объединили припасы. Но как-то стало так получаться, что неимущие под тем или иным предлогом изгонялись, а имущие, хотя и пришли позже других, а значит, по нашему правилу их очередь садиться за стол еще не дошла, оказывались-таки за столом. Спартак делил людей на путевых и непутевых, нередко «путевый» задерживался за столом ровно столько, пока не съедали его запасы, потом попадал в немилость и шел хлебать баланду на нары, уступая место «путевому» с дачкой. Как ни странно этот принцип воспринимался как должное. Прежнее наше правило, допускавшее за стол в порядке очередности, кто раньше пришел, было отменено. «Черта за стол? Так не бывает. Я с ним на одном гектаре не сяду», — витийствовал Спартак. Его поддерживали те, кто крутился вокруг него, но и те, кого он называл чертями, тоже не возражали. В результате за столом почти не переводились деликатесы — масло, сыр, белый хлеб, колбаса, — а Спартак нарезал и распределял как главный кормилец, без которого мы бы, наверное, с голоду подохли. Обобществление собственности в сочетании с мудрой кадровой политикой вознесли Спартака во главу котла. Выгодное дело — социализм. Столь же выгодное, как и язва. Спартак жаловался на язву. Черный хлеб, какой давался с баландой, почти не ел, оставлял себе с дачек белый. Той же причиной объяснял и то, что периодически отсиживался в санчасти. Там масло, молоко, чище и получше, чем в камере. Но не завидовать же, больного человека надо жалеть, и мы жалели Спартака, отдавая свою долю.

Все, кто отоварился, дали ему по пачке сигарет. Я тоже, все-таки в одной семье, протягиваю, а он вроде берет и не берет. Как брать от человека, которого оскорбил, который отказывается играть с ним в нарды? Делает ловкий ход: «Алик, — говорит соседу-казаху, — возьми, а мне дай «Астру», ты же знаешь, я «Солнце» не курю.» Алик берет мою пачку «Солнышка», а ему дает более дорогую «Астру». И значит Спартак у меня ничего не взял. Ну, молодец, даже спасибо не сказал. Ну, да бог с ним, курево есть, вся камера сладко задымила. Нары затонули в сизом дыму. Раздражен был один Спартак, причину раздражения открыто не высказывал, но намекнул между прочим: «Дружба дружбой, табачок врозь. Неправильно живем, мужики, — в воровской семье все поровну. Во всей хате ни одного путевого. Вот ты, Курский, — вор?» Курский смущенно морщит конопатый носик, смеется: «Мне до вора далеко. Я — пацан!» Спартак считает себя обделенным. Ему дали пачек 10, гораздо больше, чем кому-либо другому. Он брезгливо смел их в сторону, будто не он, а мы должны благодарить его за то, что он, скрепя сердце, согласился принять такой пустяк. У него меньше, чем у тех кому принесли ларь. Кто-то клеит пакеты на этап, а у него такого пакета нет. Правда, он не собирается на этап, но как мириться с тем, что у него нет того, что есть у других. Это не соответствует положению «первого вора в хате», и это его раздражало.

Зло срывал на смирных и слабых. Помимо Коли Тихонова, было еще несколько забитых ребят, которым Спартак внушил панический страх и покорность. Трепетали от одного окрика. Если Спартак заводился, на жертву жалко было смотреть. Стоит перед ним, согнувшись, трясется, готов ноги ему мыть и воду пить. Спартак особо не бил, ну оплеуха или пнет под зад, но обругивал изощренно, с фантазией, всей мощью кавказского темперамента: «Я маму твою ебал. Весь твой род, сестру, бабушку в рот давал! Пытичка на твоем дворе летит, — Спартак показывает рукой как летит «пытичка», — я ее ебал!» В ругани у него проявлялся акцент, который обычно был не заметен, и этот акцент, приумноженный беспричинной агрессией, производил дикое впечатление. Казалось, сейчас убьет, разорвет на куски, надо спешить разнимать, но на самой высокой коте Спартак вдруг останавливался и совершенно спокойно говорил, например: «Доставай, Гвоздь, зары». И шел играть в нарды. Смеялся, болтал, пока снова не скапливалась у него желчь и не взрывалась на очередной жертве. Это был мошенник милостью божьей. Мошенничал разными правилами, которые выдавал за «воровской закон», выворачивал слова как хотел, тщательно прятал свои подлинные намерения в хитросплетении камерных интриг. Ему ничего не стоило найти повод, чтобы придраться к одному и выманить что-нибудь у другого. Завораживал блатным красноречием тех, кто был ему нужен, и унижал, «ставил на место» тех, кто переставал быть ему нужен. Так же он играл и мошенничал со своими эмоциями. Верить в его доброе отношение было нельзя, понравилась чья-то майка — сажает того человека за стол, обласкает, тот с радости все отдает в обмен на привилегии, которые, он надеется, даст ему близость к Спартаку и элите стола. Поужинает с нами, Спартак помажет ему хлеб с маслом — и майка на нем. На завтраке человек маячит уже у стола, ждет, что Спартак снова пригласит его. Но Спартаку он больше не нужен, а лишний рот — самому меньше: «Чего стоишь? Видишь люди едят? Пошел на хуй!»