Генералиссимус князь Суворов - Александр Петрушевский

Таким образом Суворов был почти антиподом Репнина. Не отрицая в нем достоинств, он говорил, что Репнин мечтает быть первым министром, как он, Суворов, первым солдатом, и признавал за ним право на такое возвышение. Он не мог переварить Репнина только на военном поприще, где тот представлялся ему соперником, благодаря своему старшинству, мачинской победе, значению при дворе, обладанию известными качествами, которых солдат Суворов не имел. И прежде Репнин был старше Суворова, но последнего это не беспокоило, так как расстояние между ними было слишком велико, во вторую же Турецкую войну, победы настолько выдвинули Суворова вперед, что расстояние это уничтожилось и явилась возможность соперничества. Эта возможность сделалась для Суворова острою болезнью, в чем однако же виноват не он один. Репнин не видел в Суворове того, что сделало его знаменитым историческим лицом; он не мог отрешиться от своего горделивого, несколько покровительственного и снисходительного тона в сношениях с этим причудливым солдатом-генералом. А именно эта манера и в состоянии была глубоко задевать Суворова, больше всякой грубости. Мало того. с высоты модных, авторитетных прусских воззрений на тактику, Репнин дозволял себе насмешливые отзывы на счет Суворовского способа ведения войны, называя его натурализмом. Суворов отвечал по своему обыкновению злыми сарказмами; вместе с тем в нем росла неприязнь к менее даровитому, но лучше обставленному сопернику, развивалась зависть. Ему это указывали, он сам понимал свое дурное чувство и не отрицал его. «Зависть! Да, 50 лет в службе, 35 лет в непрерывном употреблении, ныне рак на мели». В другом письме он объясняет Хвостову, что принц Кобургский лучше его, Суворова, награжден. однако он к нему зависти не чувствует 21.

Некому было успокоить, разубедить этого огневого человека, отдавшегося так безраздельно своему призванию; некому было вносить мир и тишину в его слишком впечатлительную душу. Пытался делать это Турчанинов, но не ради его, а ради самого себя, чтобы избавиться от докуки и назойливых спросов, причем иногда требовалось если не прямо невозможное, то неудобное, могущее компрометировать. A Турчанинов подобных шагов очень остерегался. Он был крещеный еврей, с молода получил довольно сносное образование, преимущественно внешнее, вышел в люди, состоял в числе Потемкинских клевретов и был его секретарем; держался за своего патрона крепко и поднялся в статс-секретари. Суворов знавал его чуть не с малолетства и был о нем вообще хорошего мнения, но в дурной час ставил ему и укор, что он «пускает плащ по ветру», иначе говоря, служит разным господам, по указанию обстоятельств. Впрочем, по смерти Потемкина, Суворов мог доверяться ему безопаснее, чем прежде, и было бы несправедливо обвинять Турчанинова в систематическом двоедушии, лицемерии, тем менее в вероломстве. Он только был осторожен и себе на уме. и если не мог считать свою хату с краю, то старался придерживаться старой истины, что своя рубашка ближе к телу. Он неоднократно пытался успокаивать Суворова, называл себя его сыном, уговаривал его «не верить здешним брехням, не прибегать вместо самых легчайший средств к крайним, действовать с кротостью и терпением, не выставляяся», и многое другое.

Благоразумные советы Турчанинова производили некоторое действие, но не надолго, так как поводы к беспокойству и тревоге сменялись беспрестанно новыми и, при Суворовском темпераменте, росли, как грибы под летним дождем. Если бы и Хвостов действовал в духе успокоительном, то вероятно результат был бы более полный, но Хвостов, из боязни не угодить, исполнял требования Суворова буквально; передавал ему без проверки всякие сплетни и летучие слухи и, вместо успокоения своего дяди, невольно поддерживал и увеличивал его раздражительность. Своим чрезмерным усердием к дяде и назойливостью, Хвостов скоро надоел многим, особенно Турчанинову, который и назвал его как-то «шпионом Суворова». Сообщая об этом своему дяде, Хвостов говорит: «я на брань не смотрю; воспламенен предметом дела, иду своей дорогой». Заслужив несколько позже жестокие от Суворова укоризны по делу, о котором будет сказано дальне. Хвостов очень обиделся, но продолжал ему служить, говоря: «Излияние пылкостей чувств ваших мне всегда сносно; ваши приказания мне святы; не смею даже и помыслить и не буду сметь вас от себя избавить... Я виноват, но я годен, не лишите меня милости и доверенности вашей, она мне жизнь», Как же было Суворову не дорожить таким преданным человеком и не доверять ему 25?

Хвостов не отличался ни обширным умом, ни какими-либо дарованиями, но был человеком добрым и хорошим, в банальном смысле. Сделавшись свойственником Суворова чрез брак с его племянницей, княжной Аграфеной Ивановной Горчаковой, и проживая в Петербурге, он постарался заслужить доверие дяди, войти к нему в милость, сделаться нужным ему человеком, чего и достиг вполне. Пристроившись к Суворову, он однако очень мало от этого выиграл в первые годы, но потом довольно успешно стал подвигаться вперед, дослужился до звания обер-прокурора святейшего синода и получил графское достоинство от Сардинского короля. В описываемое время, Хвостов был не более, как армейский подполковник, и вся его надежда на служебное возвышение основывалась на дяде. Надежда в конце-концов не обманула, потому что на боевом поле Суворов был одним человеком, а в остальных условиях жизни совсем другим, легко подчинялся чужой воле, известным образом замаскированной, и становился игралищем в умелых руках, особенно по делам денежным. Он сам это очень хорошо понимал, неоднократно говаривал и так писал Хвостову: «обманет меня всякий в своем интересе; надобна ему моя последняя рубашка, — ему ее дам, останусь нагой; чрез то я еще не мал». Временами, вследствие своего темперамента или, как он сам выражался, «по своему быстронравию», Суворов восстановлял свой авторитет, прибегая к довольно резким приемам, но скоро опять все входило в прежнюю колею, и доверенные лица снова распоряжались по своему усмотрению его делами, придерживаясь только выработанных опытом способов действия 5.

Хвостов часто давал Суворову советы, и он их большею частию слушался. Советы эти касались не только домашних дел. но и службы Суворова, т.е. его отношений к лицам; по указаниям Хвостова, Суворов писал письма, выбирал время для просьб и ходатайств, ездил в Петербург и проч. Мало того,. посылая к кому-нибудь письмо чрез Хвостова, Суворов зачастую просит его вручить письмо, если он, Хвостов, «находит это полезным»; или же уполномочивает его «письма, кои не кстати, назад возвращать, с примечанием, как переписать»; или прямо говорит: «а вы руководствуйте судьбою моею, как я за Валдаями». Бывают и исключения; к советам племянника он относится иногда насмешливо, скептически, или поддается на них туго, после споров и рассуждений; но это случается довольно редко. Так, при совете Хвостова — написать письмо Платону Зубову, Суворов не выражает на то желания, говоря, что в крайности не писывал и другу своему Григорию Григорьевичу Орлову, а Потемкин служит исключением вследствие особенных обстоятельств и так как он, Суворов, «часто нужен был ему в виде Леонида». Письмо однако было в результате написано и послано, но когда Хвостов известил, что передал его по принадлежности, то Суворов, придерживаясь своего взгляда, заметил, что лучше было бы этого не делать.