Волкодав - Мария Семенова

Женщина запела. В первый миг он понял только одно: слова были другие.

О чем вы нам, вещие струны, споете?О славном герое, что в небо ушел.Он был, как и мы, человеком из плотиИ крови горячей. Он чувствовал боль.

Как мы, он годами не видел рассвета,Не видел ромашек на горном лугу,Чтоб кровью политые мог самоцветыХозяин дороже продать на торгу…

Вот тут Волкодава из холода мигом бросило в жар, да так, что на лбу выступил пот. Чтобы старинная Песнь Отчаяния в одночасье стала Песней Надежды, требовалось потрясение. Чудо. И, кажется, он даже догадывался, какое именно.

Во тьме о свободе и солнце мечтал он,Как все мы, как все. Но послушай певца:Стучало в нем сердце иного закала -Такого и смерть не согнет до конца.

О нем мы расскажем всем тем, кто не верит,Что доблесть поможет избегнуть оков.Свернувшего шею двуногому зверю,Его мы прозвали Грозою Волков…

Мангул пела по-саккаремски: этот язык здесь многие понимали. В Саккареме на волков охотились с беркутами. Особых псов не держали, не было и названия. Женщина употребила слово, обозначавшее птицу. Венн родился заново: в его сторону не повернулась ни одна голова.

Он знал, что свобода лишь кровью берется,И взял ее кровью. Но все же потомМы видели, как его встретило солнце,Пылавшее в небе над горным хребтом.

Мы видели, как уходил он все вышеПо белым снегам, по хрустальному льду,И был человеческий голос не слышен,Но ветер донес нам: «Я снова приду».

Нам в лица дышало морозною пылью,И ветер холодный был слаще вина.Мы видели в небе могучие крылья,И тьма подземелий была не страшна…

На самом деле могучие крылья принадлежали не «грозе волков», а двум симуранам, унесшим в небо и своих всадниц-вилл, и почти бездыханного молодого венна. И с ним маленького Мыша.

Мыш соскочил с плеча Волкодава на запястье и озабоченно уставился ему в лицо.

Кровавую стежку засыпало снегом,Но память, как солнце, горит над пургой:Ведь что удалось одному человеку,Когда-нибудь сможет осилить другой.

Священный рассвет над горами восходит,Вовек не погасят его палачи!Отныне мы знаем дорогу к свободе,И Песня Надежды во мраке звучит!

Любой мотив, как известно, можно исполнить по-разному. Можно так, что только у последнего бревна не потекут слезы из глаз. Можно так, что нападет охота плясать. А можно так, что рука сама потянется к ножнам. Слушавшие Мангул, даже Волкодав, не заметили, когда тоскливый плач струн сменился гордым и грозным зовом к победе. К свободе, за которую и жизнь, если подумать, – не такая уж великая плата.

Смолкли гусли. Сделалось слышно, как в ночной темноте холодный ветер шевелил на деревьях листья, еще не успевшие облететь.

– Да, – тихо сказала кнесинка Елень. – Это сочинили невольники, благородный Дунгорм. Подойди ко мне, песенница.

Мангул встала с колен и робко приблизилась. Кнесинка стянула с левого запястья прекрасный серебряный браслет, усыпанный зелеными камешками, и надела его на руку знахарке. Та собралась было благодарить, но Елень Глуздов-на жестом остановила ее. Поднялась и, не прибавив более ни слова, скрылась в палатке.

Петь после Мангул не захотелось уже никому. Люди начали расходиться, притихшие, смущенные. Открывшие в себе что-то, чего никогда прежде не замечали. Почему? Никто из них, благодарение Богам, не имел касательства к страшным Самоцветным горам. И ни разу не слыхал о невольнике по прозвищу Беркут, сумевшем вырваться с каторги. А вот поди ж ты.

Ушла и Мангул – к великому облегчению Волкодава. Венну казалось, она-то уж точно видела его насквозь и сейчас скажет об этом. Спасибо Илладу, увел обоих, ее и приемыша. Остались у костра одни телохранители, благо им здесь было самое место. Волкодав зябко пошевелил плечами в промокшей от пота рубашке. И разжал пальцы, намертво заломившие берестяную страницу.

Предстояла ночь, и до утра, как во всякую другую ночь, следовало ожидать любой гадости от судьбы. Ибо, когда прячется Око Богов, сильна в мире неправда.

Волкодав обычно нес стражу во второй половине ночи, когда добрым людям всего больше хочется спать, а лукавые злодеи, зная об этом, выбираются на промысел. Нынче, против обыкновения, венн сразу отправил братьев Лихих на боковую и, в общем, не собирался будить их до рассвета. Благо сам все равно заснуть не надеялся.

Он бесшумно ходил туда и сюда, привычно слушая ночь. И думал о том, что зря прожил жизнь. Почти двадцать четыре года сравняется в начале зимы. Еще сегодня днем он был уверен, что сделал все. Или почти все. Отдал все долги. И так, как следовало. Обошел сколько-то городов и весей, отыскал семьи многих из тех, с кем побратался на каторге. Потом отправился убивать Людоеда, отлично зная, что убьет наверняка: теперь-то его и целая дружина комесов не остановит. Еще он знал, что погибнет. И не особенно о том сожалел. Зачем коптить небо поскребышу пресеченного рода?.. Которого и вспомнить-то некому будет, кроме старой жрицы чуждого племени?.. Ан не погиб. Даже обзавелся семьей. И поплыл по течению, положив себе прожить остаток дней для тех, кто в нем будет нуждаться. Еще и мечтать начал, облезлый кобель. Бусинку принял у неразумной Оленюшки…

Волкодав непонимающе скосил глаза на хрустальную горошину, которую с такой гордостью носил на ремешке в волосах. О том ли сказал ему Бог Грозы, ясно ответивший на молитву: ИДИ И ПРИДЁШЬ? Где-то там, на юге, по-прежнему стояли Самоцветные горы. И рядом с тем, чего он там насмотрелся, его ничтожная распря с Людоедом была так же мала, как лесистые холмы его родины – перед гигантскими кряжами в курящихся снежных плащах.

Мысль о том, что есть Долг превыше долга перед родом, впервые посетила венна. И не показалась крамольной. Может, утром и покажется, на то оно и трезвое утро. Но не теперь.

А в недрах хребтов каждый день гасли человеческие жизни. Род Серого Пса без следа затерялся бы в толпе мертвецов. А ведь он, Волкодав, уже слышал повеление Бога Грозы: ИДИ И ПРИДЁШЬ. Понадобилось послать ему навстречу эту знахарку, чтобы наконец-то прожег нутро стыд, чтобы понял, скудоумный, КУДА.

Послезавтра, навряд ли позже, поднимет пыль на дороге скачущий навстречу велиморский отряд. Быстры, ох быстры шо-ситайнские жеребцы. Синие глаза?.. Какого цвета глаза были у Людоеда? Он не помнил. Все остальное помнил. А глаза – хоть убей.

Волкодав оглянулся на неожиданный шорох, увидел старуху няньку, на четвереньках выползавшую из палатки, и сразу насторожился. Он неплохо чувствовал время. Колесница Ока Богов, летевшая над бесплодными пустошами Исподнего Мира, понемногу уже направлялась к рассветному краю небес. Хайгал поманила пальцем, и Волкодав подошел.