Сочинения - Николо Макиавелли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Золотой осел
Немало горя, муки и печали,Ослом оборотясь, изведал я,О чем и повествую. Но вначале
Читателям открою не тая,Что голос мой — не фебова руладаСтрока — не геликонова струя,
Засим, что гармонического ладаУж нет у стихотворцев, а осламПодобного тем более не надо.
И, написав свою поэму сам,От ругани я не утрачу духа,И похвалам значенья не придам.
Уж если человеческое ухоНе слышит голоса разумных нот,Ослиное-то к ним тем паче глухо.
И пусть осла хозяин палкой бьет,Ослиное упрямство только гаже:Мол, сделаю как раз наоборот.
О том поговорим еще, пока жеСкажу: явил в обличии ослаПремного я и норова и блажи.
Хмельной воды напиться — повелаМеня Сиена; ну, да что земная!И геликонова мне не мила!
Итак, обильем ругани и лаяКому-то я и не потравлю, чать.Но небо, милости ниспосылая,
Да не наложит немоты печать!Я, об ослиной говоря судьбине,Хочу с одной побасенки начать.
Дом во Флоренции был — есть и ныне.А в нем семья жила и отрок рос.Отец и мать заботились о сыне.
Но доводил отца и мать до слезСыночек их, по улице гоняя.И сею дурью занят был всерьез.
Не ведая родные шалопая,Откуда на него и почемуНапасть необъяснимая такая.
И приглашали докторов к немуИ голову ломали грамотеи.Но был и им вопрос не по уму.
От каждой новой лекарской затеиНаш недоросль, недуг не поборов,По улице бежал еще быстрее!
Но, наконец, один из докторовПообещал родителям больного,Что скоро будет их сынок здоров.
Нам мило утешительное слово.И, зная, что недуг неизлечим,Обманщикам мы кланяемся снова.
И снова надувательство простим,И разоримся, но врачам заплатим:Нам нездоровье — на здоровье им.
Ученым словом и ученым платьемЦелителя был убежден отец.Так не поверили б друзьям и братьям.
И все стерпел безропотней овец,И снес кровопусканье малолеток.И признан исцеленным наконец.
Не знаю, силою каких таблетокИль волхвований исцелился сын,Отцу же наш целитель молвил этак:
Пусть-де, четыре месяца одинНе ходит сын. Пусть недреманным окомЗа ним следят, разумных середин
Уча держаться. Если ненарокомШаги ускорит, пусть уговорят,Где лаской убеждая, где упреком.
И пролетели, стало быть, подрядБлагополучнейшие три недели.Тихоню новоявленного брат
Повел гулять по улице Мартелли.Спокойно отрок шествует, но вдругГлаза его куда-то поглядели —
И вырвался наш паинька из рук:Пред улицею Ларга в нем на волеБылой опять заговорил недуг.
И малого, спокойного дотоле,Опять охота странная берет,Не знаю, от того ли, от сего ли.
С цепи сорвался отрок-сумасброд,Плащ бросил оземь, возопил: «А ну-ка,Все прочь с дороги!» — и помчал вперед.
И покорились родичи без звука,Коль врач с отцом бессильны и вдвоем.Не помогли ни деньги, ни наука.
Так мы, хотим иль нет, а признаем:Природу одурачивать — пустое.Все ж настоит хозяйка на своем.
Мерещилось и мне, что уж давно яИзбавился от гнева и огня,Живу спокойно, умника не строя,
Людей не осуждая, не браня.И люди уж не чаяли подвоха —Считали исцеленным и меня.
Но наша с вами такова эпоха,Что даже благодушнейший добряк,И тот бранится — до того все плохо.
И снова желчью мой язык набряк,Увы, как ни креплюсь я! Столько злобыВ душе от незадач и передряг.
А впрочем, хоть ослы и твердолобы —Уж в этом я им должное воздам, —Но и ослов упорство не спасло бы.
Нет, пусть лягаются и тут и там,Когда кругом так мерзостно и жутко!А то не угодили б небесам.
Приблизьтесь к этому строптивцу, ну-тка!Казалось бы: не грустен, не сердит,А вот, поди же, презабавна шутка,
Которую готовит вам бандит:Вы с ласкою к нему, а сей скотинаДля мерзости к вам зад оборотит.
Пока в домах приличных воединоРугают невоспитанность осла, —Ослом изображенная картина
Рисуется неспешно, спрохвала.
Но торопись! Все расскажи, страницаПока не закусил он удила.А зложелатель — да посторонится!
И вот уже, как водится в апреле,Лучи живительные небо льет.Они больную землю обогрели,
Прогнав метели, заморозки, лед.И вот, блюдя охотничий обычай,Уж и Диана меж лесных тенет
Со спутницами мчится за добычей.И, продолжительней день ото дня,Восходит солнце над главою бычьей.
И ослики гуляют, гомоня.От них по всей округе суматоха.Их долго не смолкает болтовня.
Известно: говорящих слышат плохо.И потому-то громче трубачаИ радостней иного пустобреха
Осел порой вопит и сгорячаКружиться по двору иль по овину,О чем-то полюбившемся крича.
Так, день земной пройдя наполовину,Я очутился в сумрачном бору,О коем вам поведать не премину.
Как очутился, сам не разберу.Но знал: отсюда всяк оставь надеждуУбраться поздорову-подобру.
Во тьме кромешной, продираясь междуцепляющихся сучьев и коряг,Дрожал от страха я и рвал одежду.
И ужасал меня любой пустяк.Но рог охотничий неумолимоВдруг прозвучал — и разум мой иссяк.
И, зеленея в очертаньях дыма,Что твой мертвец, Курносая сама,Помнилось мне, с косой проходит мимо.
Была, ей-Богу, столь кромешна тьмаИ грозны ветви, корневища, ели,Что миг еще — и я б сошел с ума.
Я на ногах держался еле-еле. АИ вновь помнилось: проблески лучей,Как факелы, в чащобе заблестели.
И сей далекий свет, не знаю чей,Не исчезал, но в яркой позолотеКазался все сильней и горячей.
Я притаился в темноте напротивИ напряженно, как во глубь зерцал,Смотрел, сомненьем душу озаботив.
Чудному шелесту, как он ни мал,Под ветками безлиственного древаЯ, затаив дыхание, внимал.
Не помню, правда, справа то ли слева,Но вот, являя обликом покой,Вплыла прекрасная собою дева.
Держала огнь Она одной рукой,Который-то и виделся далече,И рог охотничий — рукой другой.
А за красавицей — животных вече:Подпрыгивали суслики у ног,И ладились пернатые на плечи,
И волк, и лев, и серна, и сурокУчаствовали в сем чудном спектакле.И я хотел пуститься наутек.
И уж не знаю, право, так ли, сяк ли,Но дал бы я отсюда стрекача,Да с перепугу силы и иссякли.
Я не нашел в обратный мир ключа,И к людям уводящую дорогуНе осветила ни одна свеча.
Не ведал я, как быть, но, слава Богу,Уже не ждал неведомого злаИ успокаивался понемногу.
Хотел идти к ней — но, тиха, светла,Сама ко мне приблизилась красоткаИ мне: «Добро пожаловать!» — рекла.
Непринужденно глянула и кротко.Должно быть, приняла она меняЗа брата или друга-одногодка.
И дружеская девы болтовняСознанье помраченное целила.И я согрелся, словно у огня.
А дева молвила: «Какая силаТебя, скажи-ка, привела тура,Где поселиться никому не мило?»
А я залился краской — вот беда!Как будто и забыл я — кто я, где я.И вновь опомнился не без труда.
Хотел ответить, о былом жалея,Что суета убогих дум и делВконец запутала меня, злодея.
Но не ответил. То бледнел, как мел,То от стыда краснел до слез я сноваИ все молчал, как будто онемел.
А дева засмеялась: «Право слово,Не умирай от страха. Глянь: стою,Не замышляя ничего дурного.
Но в сем необитаемом краюМои слова, сам убедишься, вещи.Услышишь ты историю свою.
Здесь видится отчетливей и резче.Итак, рассказу моему внемли.Прелюбопытные услышишь вещи.
Когда владыкой неба и землиЮпитер не был, с острова родногоЦирцею силы рока унесли.
Но меж людей не находила крова,За злое волшебство свое молвойОславленная, и скиталась снова.
Но тут не сыщешь ни души живой.Волшебница утешилась и вродеВ сем буреломе обрела покой.
И поселилась мирно на природе,Дабы подале от мирских суетО человеческом злословить роде.
Не ведает об этом царстве свет.Сюда дорога для людей закрыта,А кто вошел — назад дороги нет.
И в доме, от зенита до зенита,Пастушки-девы, в их числе и я,Цирцею охраняют, будто свита.
И вот еще комиссия моя:По зарослям, расселинам, дорогамВожу зверей, питая и поя.
Но это попеченье — о немногом.И я гуляю средь пещер и скал —Всенепременно с факелом и рогом,
Чтоб заплутавший кролик иль шакал,О местонахожденье нашем судя,По рогу иль огню, тропу сыскал.
И наперед тебе отвечу, будеЗахочешь знать, что за зверье вокруг:Днесь — звери, ну а прежде были — люди,
Такие ж в точности, как ты, мой друг.А не поверишь — погляди, как стадоК тебе спешит угодливее слуг.
Оно приходу человека радо,На задних лапках перед ним служа.Твоей тоски, как лакомства, им надо.
Пришли они, как ты, и госпожаИх палочкой волшебной превратилаТого — в медведя, а сего — в ежа.
Кто смотрит весело, а кто уныло.И всякого в подобного зверькаоборотить — волшебницына сила!
Ну, говорить достаточно пока.Не то умрешь в придачу к прочим бедам.,Пригнись-ка и иди исподтишка.
По счастию, Цирцее ты неведом.Со стадом, чтобы проскочить тайком,Ступай безропотно за мною следом.
Согнулся, опустился я, как ком,И, от натуги потный и багровый,В компании с теленком и быком
Пошел на четвереньках за коровой.
Оборотивши спину в темный купол,Как зверь, я поспешал и неспростаTо нос я, то макушку щупал.
По-прежнему ли маковка чиста?И не растет ли у меня на телеЩетина или кисточка хвоста?
И то сказать: признайтесь, неужелиСтроптивую осанку поборов,На четвереньках этак не пыхтели?
Так, целый час натуги и трудов —И мы остановились. Меж валамиЛежал наполненный водою ров.
Его внезапно осветило пламя.Но, факельный огонь хотя не гас,Казалось, тьма сплошная перед нами.
Чу! Долетел с той стороны до нас,Стоявших в ожиданье на дороге,Как ветерок, прошелестевший глас.
Еще маячил факел, и в итогеЯ, поглядевши пристально вперед,Узрел великолепные чертоги.
Под портиком виднелся пышный вход,Но жердочка, положенная хило,Нас вынуждала к переходу вброд.
Пустились вброд и серна, и кобыла.И только дева легкая однаПо шаткому мостку переходила.
На берег выполз я, хлебнув сполна.А рядом то ли стало, то ли стаяЗа мною резво выбралась со дна.
И наша проводница дорогаяПрепроводила, молчаливых, насИ погасила свет, меня скрывая
От пристальных волшебницыных глаз,И в темноте не понял я, откудаСвистящий глас донесся в первый раз.
Не понимая, хорошо ли, худоЯ на дворе просторном без деревОстановился в ожиданье чуда.
Уж от усталости оцепенев,Безропотные, потянулись звериКуда-то поодаль, на спячку в хлев.
А дева подвела к укромном двериМеня и в горницу ввела свою,Явив гостеприимство в полной мере.
Она к огню придвинула скамьюИ усадила, обо мне радеяИ увидав, что я едва стою.
И отогрелся в неге и тепле я,И с силами собрался уж почти,Желая объясниться поскорее.
И начал я: «Мадонна, не сочтиМеня, с презреньем отвернувши очи,За дурня, за невежу во плоти.
Пойми, я день оставил ради ночиИ очутился в сумрачном краю.Подобная беда всего жесточе.
О да, ты сохранила жизнь мою.Премного я обязан нашей встрече.И это благодарно признаю.
Но ужас очутиться столь далечеУ неизвестных и опасных вратЛишил меня, мадонна, дара речи.
И вот теперь я огорчен и рад.Тем огорчен, что испытал вначале,Зато тобой обрадован стократ.
Я был во власти страха и печалиИ, как слепой, смотрел в ночную мглу.Слова и крики в горле застревали.
Но наконец-то говорить могу.За ласку, кров, радушие — за это,Мадонна, я перед тобой в долгу.
Но песенка моя, быть может, спета.Куда теперь дорога мне, скажи?В пределы мрака иль, быть может, света?»
«Столь бед, гонений, клеветы и лжи,Сколь видел ты, от века не видалиНи древние, ни новые мужи.
Судьбою ты заброшен в эти дали.Она одна виновница тому,Что ты увидел и увидишь дале.
И стало быть ты понял что во тьмуК Цирцее ты закинут волей рока.Твой рок — противник счастью твоему.
С тобою поступает он жестоко.Но да уйдут сомнения твои.Да будет мысль ясна и зорко око.
Все жалобы и стоны затаи.От звездного не отвращайся лика.То всходят, то заходят звезд рои.
То так, то сяк. Сменяет клику клика.То день, то ночь, то холода, то зной.Все движется от мала до велика.
То миром занятые, то войной,Народы двери раскрывают настежь,А после вал возводят крепостной.
Но избежать того не в вашей власти ж.Вот почему ты страждешь и теперьИ муками себе рассудок застишь.
Вот почему твоя судьба, как зверь,Пока лютует. Не перечь ей даром.И обольщениям пустым не верь.
Она лютует в ослепленье яром.Покамест не ушла ее пора.Но будет все ж конец слезам и карам.
Настанет час, и сменятся ветра.Ночь кончится, и день начнется снова.И завтра будет лучше, чем вчера.
И для тебя оно на все готово.И посмеешься ты тогда до слезНад злоключеньями пережитого.
И ты его представишь как курьез,И, руки в боки перед другом стоя,Расскажешь о несчастьях невсерьез.
Но, прежде чем разыгрывать герояИ упиваться жизнью, надлежитПринять тебе обличие иное.
Среди людей нечеловечий видХраня, от них тебе увидеть надоНемало унижений и обид.
А потому я ныне в это стадоТебя приму и у лесных дорогПасти тебя премного буду рада.
Для человека повелитель — рок,И для героя, и для шалопая.Бывает он то милостив, то строг.
И вот он к нам тебя привел, желаяТебе уроки днесь преподнести,Курс хрюканья, и блеянья, и лая.
А потому отныне не грусти,Но до конца будь мужественным, ибоЗа все, что ныне терпишь на пути,
Судьбе однажды скажешь ты спасибо».
Покамест мне рассказывала донна,Сидел я, притулившись у огня,Обескураженно и огорченно.
Потом ответил: «Небо не кляня,Смиряюсь я с судьбиною убогойИ принимаю все, что ждет меня.
Но все ж, надежда, хоть чуток растрогайИ сладкими виденьями насыть.Пошел бы к благу я любой дорогой.
И да прядут богини Парки нитьМоей судьбы, как и пряли дотоле.Как пожелают, так тому и быть.
И вдруг прошли мучения и боли:Ко мне прижалась дева и в устаПоцеловала раз, и два, и боле…
«Сие, — она сказала, — неспроста.Но в будущем опишутся поэтомТвои хождения и маета.
Однако ж полно говорить об этом.Ведь я уйду, едва отступит ночь,Пасти зверей, тебе ж, по всем приметам,
Усталости и сна не превозмочь.А заодно и закусить не худо.Что ж, я тебя попотчевать не прочь».
И все взялось, неведомо откуда.Уж крепкий стол придвинут к очагу.А на столе и скатерть, и посуда.
И я отведать наконец могуИзысканных курятин, и белужин,И хлеба, и салата, и рагу.
Я сел за стол, нимало не сконфужен.И с девою, но более одинЯ уничтожил и вкуснейший ужин,
И золотистого вина кувшин.В такую ночь могу до самой зориВкушать нектары солнечных долин.
«Утешимся. Разумный помнит: гореС благополучьем ходит заодно.Днесь — хорошо, да что-то будет вскоре?
Но горе и на пользу нам дано.Как снадобьем, порой им кровь согрета.Но пить его не стоит, как вино.
Останемся же вместе до рассвета,Пока не позвала меня заряПасти бесчисленное стадо это».
И, словом, утешались мы не зря,Вино вкушая, поцелуи множаИ о приятном всяком говоря.
А после возлегла она на ложе,Одежды сняв. И я меж простыней,Как благоверный, растянулся тоже.
О Музы! Вы опишете живей!А сей невзрачный, заурядный слог — онНе скажет о возлюбленной моей.
Красавицы пышноволосой локон,Отбившись от товарищей своих,Казался светом солнечным из окон.
И был так нежен, и глубок, и тихОгонь очей, и сами очи сини,Что умолкает и тускнеет стих.
А я не забываю и поныне,Задумавшись и грезя наяву,О безупречном профиле богини.
И оттеняющие синевуПушистые ресницы днем и ночьюЯ буду прославлять, пока живу,
И не умерю болтовню сорочью!А носик милой! Так прекрасен! Ох,Прекраснее не увидать воочию!
А ротик! И у многих он не плох,Но отрицать попробуй-ка, посмей-ка:Сей — сотворил собственноручно Бог!
И язычок, как розовая змейкаМеж совершенных зубок-жемчугов,Как патока, поблескивает клейко.
А ветерок дыхания таков,Что мнится — словно луговые дали,Благоуханьем полнится альков.
А подбородок, шейха и так дале...Забыли б вы все прелести менад,Когда бы эту прелесть увидали!
Рассказывать ли далее подрядВедь искренности публика не рада.И не за ложь, за истину бранят.
Вестимо, откровенничать не надо,Я в сем удостоверился давно,Однако ж откровенье мне — услада.
А красота как доброе вино.О тонкий стан, о шелковая кожа!Подумаешь — и на душе хмельно.
Но, рядышком с красавицею лежа,Не видел я подруги ниже плеч,Боясь отбросить одеяло с ложа.
То холодел я, то горел, как печь,Но не касался до прекрасной, в страхеНапасти снова на себя навлечь.
Ронял я, изнывая, охи-ахи,Но не решался перейти пределИ был, как злоумышленник на плахе.
Лежал и шевелиться я не смел,Как будто то не ложе, но могила.И сам от страха был мертвецки бел.
Картина эта деву рассмешилаИ молвила она: «Велик твой страх.Иль, может, я — великая страшила?
Ты поначалу мчал на всех парах.Иль из другого ты, быть может, теста?Почто остановился и зачах?
Ты в это Богом проклятое местоЗа мной пришел, как в старину герой,Летевший к Гере в Абидос из Сеста.
А вот теперь, как тяжелобольной,Лежишь под одеялом, холодея.Придвинься ближе и лицо открой».
Я прижимаюсь сиротливо к краюИ на подругу резвую своюСперва еще с опаскою взираю,
Затем, покамест так же на краю,Оборотиться к деве я рискую —И вот уже немного привстаю.
И придвигаюсь наконец вплотную.И к вожделенному исподтишкаПротягиваю руку ледяную.
Едва ж коснулась красоты рукаТотчас почувствовал я: прелесть эта,Как никогда, желанна и сладка!
И, новым ощущеньем обогрета,Былое обрела душа мояДостоинство и мужа, и поэта.
И, своего восторга не тая,Я снова целовал ее и снова.«Благословенны темные края, —
И больше не было меж нами фраз.Исчезло все в чарующем тумане.Все огорчения забылись враз.
И наслаждений не было желаннейИ поцелуев жарче. НаконецНастал черед последних содроганий.
И я на ложе рухнул, как мертвец.
На смену ночи приходило утро,И звезды погасившая заряНебесные оттенки перламутра
Уж покрывала цветом янтаря.Глаза раскрыла милая наядаИ поднялась со вздохом, говоря:
«Мне непременно на рассвете надо,К работе не выказывая спесь,Вести в леса проснувшееся стадо.
А ты, голубчик, оставайся здесь.Но не грусти и побори истому.И все обдумай, рассуди и взвесь.
И, главное, не выходи из дому.Беру тебя покамест на постой.Не отзывайся зову никакому».
И вот сижу я в горнице пустой.Я с неохотою покинул ложе.Мечтаю с нетерпением о той,
Которая мне ныне всех дороже.Страсть полыхает, как огонь, в груди,И продирает, как мороз по коже.
Но в одиночестве сколь ни сиди,Все скоро вновь покажется немило.И ждешь со страхом: что-то впереди?
Не стало вновь ни куража, ни пыла.Рассеялись мечтанья в пять минут.Я призадумался совсем уныло.
И снова думы к прошлому текут.И вот уж исчезаю, словно тень я,А призраки приходят в мой закут.
Являются цари как привиденья.И вижу, точно в дали голубой,Историю их взлета и паденья.
И изумлен я общею судьбой,Какая очень многими владела.И долго рассуждаю сам с собой.
И понимаю ясно: то и делоПриходит к своему пределу властьТогда, когда не ведает предела!
А в том вожде, кто уж не правит всласть,Играют раздражение и злоба.Кто сверг — тому от свергнутого пасть!
Один — у трона, а другой — у гроба,Но, как невольник, так и господин,Окажутся в одной упряжке оба.
И всяк, кто доживает до седин,Наслышан о противоречьях этих.Однако же не верит ни один.
И вот пример. Жил и в отцах, и в детяхУ моря гордый веницейский лев.Топил соседей, и других, и третьих.
Губил и королей, и королев.И, возмечтав о собственном престиже,Повергнут был, едва не околев.
И безрассуден честолюбец, ижеГлядит, как победитель на коне:Стремясь все выше, падает все ниже.
Афины, Спарта, славные вполне,Росли, пока других не побороли.А поборовши, пали и оне.
Но жил себе укромно и на волеНемецкий город. Он и ныне жив,Заняв в округе пару миль, не боле.
И Генрих флорентийцев обложив,Не устрашил своею ратью града,Не жаждавшего лавров и нажив.
А ныне уж Флоренция — громада,Туда распространилась и сюда,Сама ж — от мухи запереться рада!
И, стало быть, умеренность тверда,И не тверда чрезмерность, хоть и яроКипит и покоряет города.
Всех безрассудных постигает кара,Захочешь все — не будет ничего.Печальна участь, например, Икара.
Среди правителей лишь у тогоБывает совершеннее путь и гладок,Кто соблюдет закона торжество.
Без сор, и передряг, и неполадокТам воцариться благодать сама,Где суть необходимость и порядок.
Но, коли нету здравого ума,Не будут долговечными державы,Где перемен сплошная кутерьма.
А вот еще: правители не правы,К примеру , и в такой стране, в какойЗаконы хороши, да плохи нравы.
Воспомним об истории мирской.Молились все империи сначалаЗа здравие, потом за упокой.
Так, поднялась одна и прахом пала:Была великим Нином собрана,Потом погибла от Сарданапала.
Так создается доблесть страна,И, пиршество устроив на покое,На пиршестве и рушиться она.
И, лишь урезанная вдвое, втрое,Спасаясь от невольничьих оков,Она проявит мужество былое.
Пришедшее — уйдет: закон таков.И тут бессильны и борьба, и ковы.Ведь сей закон — основа из основ.
Извечна смена доброго и злого.Сперва добру наследовало зло,Чтоб злу добро наследовало снова.
Вот говорят, что к краху привелоИные города скотство людское.Да, мненье убедительно зело.
Кричат, мол, славно государство, коеБлюдет и строгий пост, и строгий нрав,И граждане его — вот, мол, герои!
Однако же на деле будет правОтветствующий им, что, тем не мене,Не набожность вершит судьбу держав.
Ведь, если жили в праздности и лени,Так тем и навлекали массу бед,Хоть падали во храме на колени.
Да, надобно молиться, спору нет.Решительно правители не правы,На веру наложившие запрет…
Коль в гражданах благочестивы нравы,В стране порядок, а в порядке томЖивут благополучнейше державы.
Но, коль иной безумец и ведомМечтой, что жив лишь благочестьем этим,И не латает рушащийся дом —
Найдет конец в нем и себе, и детям!
Пока, задумавшись о бренной славе,Я в глубину истории залез,Земное солнце закатилось въяве.
Да, въяве, по окружности небес,Движенье завершая полукругаИ опускаясь за дремучий лес.
Издалека уверенно, упругоДонесся шаг упитанных кобыл.Подходит с подопечными подруга.
А я сижу подавлен и уныл,Как будто мучусь и на самом деле.А об отраде начисто забыл!
Забыл я о прекрасной неужели?Нет, глянул — снова потерял покой.К красавице все мысли улетели.
Она погладила меня одной —Другою же рукой к себе прижала.И я сидел близ девы, как ручной.
Смущение вернулось поначалу,Потом веселие взяло меня,Поддержанное влагой из бокала.
И мы вдвоем, смеясь и гомоня,Чесали языки, как кум с кумою,И ужинали, сидя у огня.
Но говорит хозяйка с прямотою,Улыбчивых не опуская глаз.«Идем со мной. Тебе секрет открою».
«Приходит, — продолжает, — ныне час.И снова я твоей вожатой буду.Узнаешь, что имеется у нас.
Я приведу тебя туда, откудаУвидишь сотоварищей былых.Явлю тебе пример добра и худа».
Вновь на меня оцепененья стихНашел, но повелительницы, право,Был глас успокоителен и тих.
И вывела меня наружу пава.Царила ночь. Не близилась заря.И мы пошли и повернули вправо.
И вот, себя куража и бодря,Я вижу двери, сделанные просто,Как будто в келейках монастыря,
Не выше человеческого ростаВ проходе по обеим сторонам.Обшивка будто грубая короста.
Дверь первую открыли. Тотчас к намЖивотные. За новой дверью — тоже.Подруга молвит: «Объясненье дам.
Волшебница число животных множитИ здесь их сводит, судя по тому,Насколь при жизни нравом были схожи.
И вот сюда заходишь, как в тюрьму,К могучим львам, открыв задвижку эту.Но я замка, пожалуй, не сниму.
В иных узревши благородства мету,Цирцея им обличье льва дала.Но флорентийцев среди этих нету.
И правда, благородные делаДавненько родину твою не грели.Живет она без света и тепла.
А вот другая дверь: в медвежьем телеЗа ней рычат и скалятся теперьНасильниками бывшие доселе.
Еще пройдем немного. Верь не верь,Но рядом волки в атмосфере спертой.И это волчья, сиречь — третья дверь.
А вот быки и буйволы когортой.Цирцеиной не минув кабалы,Свирепые засели за четвертой.
За пятой те, кто на кормежку злы.Обожрались они на вашем свете.Былые лакомки теперь козлы.
Но полно. Бесконечны двери эти.Не осмотреть зверинца до зари.Зверьем забиты закуты и клети.
А вот на эти двери посмотри.Ведут они к слонам, пантерам, ланям.Животные безвыходно внутри.
Пора нам восвояси часом ранним.Однако же задержимся вот тут.На эту дверь двустворчатую глянем.
И ты, пожалуй, не сочти за труд,Хотя, конечно, этот запах гадок,Узнай, какие звери здесь живут.
Не стану задавать тебе загадок.Поведаю в подробностях, каковВ загоне установленный порядок.
Так, хищники всех видов и родовОт крокодила до гиппопотамаЗакрыты непременно на засов.
Но видишь двери перед нами прямо.Тут позволяют выйти за порог.Тут как бы ваша долговая яма.
И, стало быть, режим не очень строг.И на площадке этой могут звериПрогуливаться вольно, без морок.
Ты сможешь по одной такой вольереСудить о многочисленных других.По ней поймешь о прочих в полной мере.
И в этой же вольере, во-вторых,Заключены не кто-нибудь, а те, ктоБыл особливо знаменит и лих.
Теперь они бесчувственная секта.Но приглядись: был знаменит любой.Узришь во всяком важного субъекта».
И повела в сторонку за собой.И мы открыли дверь очередную.И замер я пред новою гурьбой.
Узрел колосса я и обрисую:Не виделось ему концов-начал —Огромному гранитному статую.
Как на слоне когда-то Ганнибал,Глядел он горделиво, разудало,Несокрушимость камня выражал.
И примостились, как и подобало,У каменных несокрушимых ногТот, и другой, и третий прихлебала.
Кто честолюбец, тот не одинок,«Ты видишь: родина его — Гаэта.Как извещает лавровый венок, —
Сказала донна, — за тщеславье этоЦирцея удостоила вельмиСего аббата, якобы поэта —
В зверинце возвышаться над зверьми.А по такому горе-корифею,Какое тут собранье, сам пойми.
Но надобно спешить. Не то Цирцею,С тобою загулявшись тут вдвоем,Я обмануть сегодня не сумею.
Идем же далее. Ступай в проемИ в новый переход за мною выйди.В одну-другую клеть еще зайдем.
Надеюсь, на меня ты не в обиде».
Мадонна резким сдвинула ударомЗадвижку, распахнула дверь, и мыПорог переступили. И недаром.
Тут кто-то был. Послышались из тьмыЗагадочные в закуте зловонном,Но явственные звуки и шумы.
Не знаю, бросился навстречу кто нам.Освободила донна от пеленСветильник, прикрываемый хитоном.
О небеса! Как был я изумлен.Увидел я в пределах как бы залаЗверей не пять, не десять, но мильон.
«Ты удивился, — спутница сказала. —Увидевши не группу, но орду.Действительно, животных здесь немало.
Четвероногих, и других найду —Тут обитает и змея, и птица.Вон, погляди, порхает какаду».
И разглядел я — живность суетитсяУ наших ног. Кого тут только нет!Поверьте описанью очевидца!
Я, каюсь, — не ученый-зверовед,Но рассказать хочу о многих разомЖивотных с особливостью примет.
Вот, помнится, в углу, за дикобразом,Лежала кошка, не ловя мышей,Наказанная за ленивый разум.
А вот дракон, стоглав и кривошей,Летал, кружил, то далеко, то близко,Не мог угомониться, хоть убей.
Спала поодаль хитренькая лиска,И туг же лаял бестолковый песНа юный месяц, как на василиска.
А рядом самого себя до слезКусавший лев, рыча от боли глухо,Вину за глупые советы нес.
А вот картина — общая поруха:Животные за прошлые грехиСидели кто без глаза, кто без уха.
Теперь все стали смирны и тихи.Всех больше было, помнится, баранов,И кроликов, и прочей чепухи.
И вдруг увидел я, подальше глянув,Что меж непривлекательных тетерь,Окраской изумительно каштанов,
И вдруг увидел я, подальше глянув,Что меж непривлекательных тетерь,Окраской изумительно каштанов,
Красив и соразмерен, как ни мерь,С приятностью, прошу прощенья, морды,Сидит невиданный, изящный зверь.
Глаза его, презрительны и горды,Блистали, но без злобы и угроз,Оглядывая сборища и орды.
У зверя ...................................................................................................................
Я увидал ...................................................................................................
Себя услужливостью наказав,Всю залу обходил, как раб триклиний,И перед каждым шею гнул жираф.
Но чванился узорчатостью линийИ словно говорил: «На всех плюю!» —Павлин, распахивая хвост павлиний.
И чудо-юдо, помнится, своюДиковинную спину изогнуло,Дав место ворону и воробью.
Зверь или не зверь стоял в углу сутуло.Он показался мне, безрог, кургуз,Ублюдком каракатицы и мула.
А вон — ишак. Он не терпел обуз.Не подходи, мол, я тебе не кляча!Он от безделья пухнул, как арбуз.
А тут, и там, назойливо маяча,Вынюхивала вдоль и поперекИщейка, за пронырливость незряча.
И под ногами был так мал хорек,Что бегая от края и до края,От тумаков себя не уберег.
Во все углы влетая и влезая,То лаяла, то делала апортХозяина искавшая борзая…
Многообразие голов и мордС годами подзабыв,поди попробуйТеперь в подробностях писать рапорт!
Все ж вспоминаю: буйвол крутолобыйНабычивался, душу леденя,И на меня таращился со злобой.
А вот сама боялась, как огня,Очами увлажненными блистаяОлениха, отпрянув от меня.
И вперемешку копошилась стая,Но в одиночестве сидел беляк,Напоминавший спесью горностая.
Мартышка же, кривляка из кривляк,Сидела, точно вовсе без извилин.Всех передразнивая так и сяк.
Веселая синица, мрачный филин,И зверь вон тот, и пташечка вон та…Но нет, я перечислить всех бессилен.
Вдали он слон, вблизи же — мелкота.И часто по ошибке за КатонаЯ принимал облезлого кота!
И в наше время, как во время оно,Такие недоразуменья сплошь:Летит, как сокол, сядет, как ворона
Но как же я средь этих морд и рожБез толмача по-волчьи,
