Странствие бездомных - Наталья Баранская

Уничтожение идеологических противников (даже потенциальных) было начато Лениным в 1918 году. В его резолюциях на предлагаемые чекистами «акции» встречаются такие поощрения: «Чем больше, тем лучше». При Сталине в конце 30-х, когда уничтожение людей было поставлено на поток, он самолично подписывал цифровые раскладки НКВД на подлежащих расстрелу, и «центр» рассылал свои чудовищные «разнарядки» по областным и краевым управлениям НКВД (см. труды Д. А. Волкогонова о Троцком, Ленине, Сталине, основанные на изучении документов из секретных архивов).

Саше Константиновскому на первом же допросе предъявили обвинение: «участие в меньшевистском террористическом центре», подготовка покушения на Сталина. Саша решительно отклонил всё, возможно, даже пытался доказывать следователю, что меньшевики всегда отрицали террор и подобного «центра» в их партии просто быть не могло. И протоколы подписывать он, конечно, отказывался. Прошло около двух месяцев издевательства, возможно, и истязаний. Первым сдался Семен Горелик, Сашин друг: он признался, что «меньшевистский террористический центр» существует, что он самолично входит в число руководителей и возглавляет террористическую группу, цель которой — убийство Сталина. Горелик не только оговорил себя, но назвал и Константиновского как члена той же группы. Продолжал ли после этого еще сопротивляться Саша или, измученный, сдался и подтвердил показания Семена Горелика, а подтвердив, согласился подписать бесовский вымысел в протоколе? Подробностей мы никогда не узнаем. Протокол допроса открывает лишь факт признания. Но, зная человека — его характер, его достоинства, — можно уверенно сказать, что Саша боролся сколько мог.

Из множества открывшихся дел стало известно, с какой настойчивостью следователи добивались на допросах личной подписи обвиняемых. Казалось бы, зачем так нужна эта подпись в шабаше беззакония? Однако руки выламывали, душу выматывали, домогаясь именно личной подписи.

Мне кажется, что этому можно найти объяснение. Протокол допроса с подписью допрашиваемого — документ. Собственноручная подпись придавала всему делу вид законности, как бы переводила бредовые обвинения в реальные дела и тем обосновывала приговор. Дело заканчивалось, папка завязывалась и на ней ставился штамп: «Хранить вечно». Зачем надо было это хранить — может быть, ответят историки и юристы. Я могу только гадать. Означал ли этот штамп, что никакой суд далеких потомков не страшен большевикам, что весь этот террор будет оправдан историей через века как вынужденная защита народа (страны, родины и т. д.) от врагов? Или этот штамп — просто бюрократическая закорючка, придающая вид законности полному беззаконию? Но пока штамп послужил на благо — «дела» загубленных сохранились до нашего времени, хотя нет уверенности, что сохранились полностью. Папку со штампом можно хранить и век, а содержимое папки — «прополоть», как найдут нужным (об этом придется еще сказать в дальнейшем).

Через два месяца следствие по делу курских меньшевиков закончилось. Приговор вынесло ОСО, Особое совещание, «тройка». Имитация суда длилась, как обычно, минут пять. Приговор по статье 58, пункт 8, — расстрел. Осужденным дали последнее слово. Саша Константиновский просил о «снисхождении как отец двоих маленьких детей».

«Приговор приведен в исполнение 26 октября 1937 года» — этой отметкой, сделанной на постановлении ОСО, кончалось «дело». На папку поставлен штамп.

Сашиной жене Лене сообщили другое: десять лет заключения в лагерях без права переписки. Это принимали тогда за правду, очень жестокую, но позволяющую надеяться на чудо.

В 1937 году Сталин ввел наказание для членов семьи «врагов народа»: жён отправляли в лагеря, в ссылку, а детей забирали в приюты, если их не успевали спасти родственники, меняли им фамилии. Сашину семью ожидала такая же участь.

Муж Лениной сестры — Андрей Беэр поехал за Леной с детьми в Курск. Она еще в себя не пришла от приговора: «Десять лет? За что? Без переписки — почему?»

Уехать сразу же Лена отказалась, она ждала этапа, хлопотала о свидании. Если откажут, то, может, удастся увидеть мужа хотя бы издали на железнодорожных путях.

Муха с Андреем обговорили свой план: они разводятся, он регистрирует брак с Леной, усыновляет детей. Согласиться на это Лене было нелегко. Но и Саша, уходя из дома, сказал ей: «Сохрани детей, обо мне не думай». Не думать о нем было невозможно, но она разделяла тревогу мужа.

По сохранившемуся в памяти подруг ходу событий Лена распрощалась с Курском в тот же год. Однако Саша-сын настаивает, что это случилось почти через два года. Я в этом сомневаюсь, но понимаю, что точные даты не так важны, как конечный результат. Семья Саши Константиновского, благодаря решительным действиям родных, была спрятана от костлявой лапы Кащея.

Со временем фиктивный брак стал настоящим. В 1946 году Лена родила Андрею Сергеевичу сына Колю. Беэр воспитывал троих сыновей, был им добрым отцом; вместе с мальчиками росла и дочь Марии Васильевны. Муха больше замуж не вышла. Она легко отдала Лене мужа, потому что очень любила сестру и не очень любила его. Беэр, конечно, был счастлив. Еще на курсах он был влюблен в Лену, но безответно. Спасая Лену с детьми, он доказал свою преданность, больше того — самоотверженность. В то страшное время приближаться к пострадавшим боялись порой даже близкие. Так, старший брат погибшего Саши, узнав о его аресте, оборвал всякую связь с Леной. Чувство благодарности перешло у Лены в привязанность, а со временем пришла и любовь. Но я знаю: будучи любящей и заботливой женой Андрею Сергеевичу, Лена никогда не забывала Сашу.

С Леной, с Мухой, с Беэром мы были друзьями всю жизнь. Уже много лет спустя после страшных событий у нас с Леной произошел разговор по душам. Было это в маленькой квартирке Беэра, полученной им от работы, на Часовой улице, в хрущевские годы, когда уже прошла волна реабилитации, когда Лена уже получила справку о невиновности погибшего мужа. «Не хочешь ли ты вернуть имя отца хотя бы одному из Сашиных сыновей? — спросила я. — Подумай: погиб человек, и на земле не осталось следа — ни могилы, ни надгробья, даже имя его исчезло из жизни». Не помню, что тогда ответила Лена, — кажется, она уже думала об этом сама. Через несколько лет старший, Александр, вернул себе имя отца. Привязанность его к А. С. Беэру сохранилась. Но родного отца он не забывал, а когда подрос и узнал всю правду, к этой памяти прибавилось и живое, горячее чувство.

Полвека спустя отправился сын в Курск знакомиться с «делом» отца. Провести часы над страницами, лежащими в папке со штампом «Хранить вечно», было нелегко. Не сообщение о гибели, а ощущение самой гибели было заключено в этой папке.