Вечный зов. Том II - Анатолий Иванов

Наконец сирена реветь перестала. На площади перед казармой, залитой теперь синим предутренним сумраком, опять появились долговязый Майснер и неповоротливый Кугель. «И для вас ночка ныне выпала!» — злорадно усмехнулся Фёдор. Мелькнул выскочивший из подвала Садовский, исчез в толпе.

И вдруг Фёдор с удивлением отметил — никаких автоматных очередей не было слышно. Но едва подумал об этом, где-то за спиной, казалось, сразу же за казармой, воздух вспороли беспорядочные выстрелы. «Ага, это уже с севера. Значит, с двух сторон партизаны ударили», — отметил он.

Лахновский наконец очнулся от столбняка, отдал какие-то приказания. Люди, сгрудившиеся в беспорядке на площади, прижимая к животам автоматы, побежали в разные стороны, площадь быстро пустела. Исчезли и Кугель, и Майснер, и Валентик. Перед казармой остались лишь Лахновский да несколько человек из его, Фёдора, взвода охраны, отдыхавшие до заступления на посты.

— Где ваш командир? Где лейтенант Савельев? — дёргая головой, кричал на них Лахновский.

— Я здесь, — подал голос Фёдор.

— Ты здесь?! — обернулся Лахновский, ринулся к нему. В это время воздух сотрясли совсем уже недалёкие гранатные разрывы. Лахновский на мгновение остановился, глянул почему-то не вправо, где за домами на окраине шёл бой, а на небо. Затем кивнул на открытую дверь пустой казармы: — За мной, живо!

Фёдор, знаком приказав своим подчинённым оставаться на месте, шагнул вслед за Лахновским.

В пустой казарме, как всегда, пахло чем-то едким и вонючим. Фёдор никогда не мог определить — чем. Видимо, это был смешанный запах табачного дыма, водки, грязи и человеческого пота. Лахновский сел за длинный засаленный дощатый стол, за которым солдаты его «армии» пьянствовали, играли в кости и карты, положил на стол худые, высохшие ладони. Пальцы его, похожие на скрюченные и засохшие фасолевые стручки, дрожали, и он убрал руки со стола. А затем и вообще встал резко, торопливо. Лахновский был смят, раздавлен охватившим его страхом и уже никак не мог скрыть этого.

— Вот так, Фёдор… э-э, Силантьевич, — заговорил он и, чтобы как-то унять волнение, полез за табакеркой. Тяжёлая серебряная коробочка не раскрывалась, он, охваченный великим отчаянием, швырнул вдруг её куда-то под деревянные нары, заваленные вонючим тряпьём. — К чёрту! Слушай меня, как на духу… Партизаны нас перехитрили, я это сейчас понял окончательно… Почти всех солдат выманили туда, — он боднул головой в светлеющее всё больше окно. — Дорогу назад заткнули, как пробкой. И какой-то частью своих сил ударили на Шестоково. С двух сторон. Может, с третьей ударят. Они знают, сколько у нас солдат. Метальников, Подкорытов… и чёрт его знает, кто ещё у них тут. Всё знают! Всё рассчитали. Это конец, Савельев…

Лахновский подёргал головой, сел на табурет, поставил трость между ног, сложил на неё ладони, стал слушать автоматные очереди и гранатные разрывы, которые доносились всё отчётливее. В такой позе Фёдор видел Лахновского часто.

— Нет, кажется, с двух сторон они ударили — с севера и с юга… Но это не важно… Всё равно через несколько минут они будут здесь. Они ворвутся в село, а мы тут одни… — проговорил Лахновский. И как-то странно спросил: — Хочешь погибнуть?

Спросил — будто рюмку водки предложил.

— Зачем?.. — пошевелил Фёдор бледными и сухими губами.

— Вот-вот, это я давно заметил… хоть и хорохорился ты одно время. Когда с Леокадией тебя застал, помнишь? Что, думаю, такое с Фёдором? Это меня и остановило.

— Смерти каждый боится, — сказал Фёдор протестующе, чтобы в чём-то оправдать себя.

— Ладно. Время зря теряем, — вскочил Лахновский. — Пошли к речке, на запад. В случае чего твои ребята прикроют, задержат их. А ты меня береги. Убережёшь, вырвемся — не оставлю тебя в беде. Со мной не пропадёшь, Савельев… А, без меня… А я что-нибудь придумаю. Документы какие, если хочешь, — и обратно к своим.

Лахновский говорил торопливо, проглатывая слова. Руки его дрожали, губы тоже дрожали, с губ летели в лицо Фёдору мелкие капельки слюны, он брезгливо морщился, но понимал отчётливо всё то, что говорил Лахновский, ясно сознавая, что говорит он ложь. Он, Фёдор, пропадёт теперь хоть с Лахновским, хоть без него. Кроме того, Лахновский, конечно, обманет, но выбирать ему не из чего, он давно уже пропал, собственно. И всё-таки в каком-то крае сознания жила упрямо надежда на что-то, не понятно даже и на что. И он прервал его грубо, раздражённо:

— Ладно… Всё мне ясно. Каждая секунда дорога! Пошли.

Лахновский покорно повернулся, шагнул из помещения.

Фёдор вытащил из внутреннего кармана фляжку, сделал несколько жадных глотков. Фляжку аккуратно завинтил, водворил на место.

Затем подошёл к стене, снял с гвоздя один из автоматов, сунул за ремень несколько патронных рожков.

И только после этого двинулся к светлому уже дверному проёму.

Утро разгорелось росное и парное.

Грозивший ночью дождь так и не пошёл, начавшийся было ветерок утих, вместе с проблесками нового дня откуда-то накатился не по-утреннему тёплый воздух, листья и травы вспотели, на низких местах, в лощинах, закурились туманы, задымила речушка, обтекавшая Шестоково с запада. Речушка была тихая и мелкая, в самых глубоких местах по колено, но она безмолвно текла в этих краях много веков и за долгую свою жизнь промыла широкое и глубокое русло. По длинным отлогим склонам её берегов росли древние редкие сосны, земля под ними поросла густым разнотравьем. Трава, уныло думал Фёдор, до войны, конечно, выкашивалась шестоковскими мужиками, а теперь второй вон или третий год стоит некошеная, пропадает зря. И вообще эта речонка чем-то напоминала ему Громотушку, хотя не была похожа на неё ни нравом, ни обликом, — сердце больно защемило, ещё более стал ему противен Лахновский, торопливо хромающий впереди. Полы его сюртука от росы намокли, отяжелели, он по-бабьи задрал их, держа в кулаке, а другой рукой на ходу часто тыкал в землю тростью. Сапоги были облеплены травяными метёлками, всяким мусором, грудь его с хрипом вздымалась, по дряблым, разопревшим щекам ручьями тёк пот.

Они торопливо уходили вдоль этой речушки, метрах в трёхстах нырявшей в тёмный зёв леса, — впереди Лахновский, за ним Фёдор, а за тем кучей двигались полторы дюжины солдат из взвода охраны. Справа и слева, где-то совсем недалеко, влажный воздух пропарывали автоматные очереди. Лахновский из стороны в сторону испуганно мотал распаренным лицом и хрипел: «А, чёрт… Проклятье!» — и, всё ниже припадая на раненую ногу, старался идти быстрее.

Партизан они увидели неожиданно слева от себя, за речушкой. Вынырнув из леса, те, стреляя на ходу, бежали к ним по отлогому косогору. Было партизан, кажется, немного, всего несколько человек, но кто мог сказать, сколько их ещё в лесу!

— Савельев… слева! Не видишь? — прохрипел Лахновский не останавливаясь.

— Безбаев, Кикин, Стручков! Вот ты и ты! — ткнул Фёдор дулом немецкого автомата ещё в двоих. — Остановить партизан! Не пускать за речку!

— Слушаемся! — сказал толстый, краснолицый Безбаев, не то калмык, не то узбек, злой и безжалостный человек, добровольно сдавшийся в плен в первый же день войны где-то в Белоруссии. — Айда все за мной!

Разбрызгивая воду, эти пятеро кинулись через речушку на противоположный берег, причём один из них, едва достигнув его, был убит. Оглянувшись, Фёдор увидел, как его солдат, уже, видимо, мёртвый, столбом постоял на травянистом берегу, повалился назад, в реку, и с сильным всплеском упал в неё спиной. «Счастливчик», — мелькнуло у него в мозгу, губы изломила больная усмешка. И в это мгновение он опять услыхал:

— Фёдор! Савельев, чёрт…

Лахновский, широко разевая рот и жадно втягивая чёрной дырой воздух, тыкал рукой вправо и чуть вперёд. Там по склону косогора тоже росли редкие деревья, между ними, перебегая от ствола к стволу и отстреливаясь, мелькали какие-то люди. Но это были не партизаны, — огрызаясь автоматными очередями, какая-то группа шестоковского гарнизона пятилась к речушке. Партизан там ещё не было видно.

— Савельев, надо помочь им, надо помочь! — прохрипел Лахновский. — Займите же оборону. И быстрее, чёрт возьми…

Фёдор понял, что значит это «и быстрее, чёрт возьми…». Партизаны, наступавшие справа, могли отрезать их от густого леса впереди, который всё ещё был метрах в двухстах. Лахновский, теряя от быстрой ходьбы последние силы, хотел во что бы то ни стало остановить партизан, во всяком случае, задержать их, чтобы успеть проскочить к лесу.

— Харченко! Возьми с собой четыре человека! — И Фёдор мотнул автоматом в сторону. — Давай, живо!

Харченко, молчаливый и старательный мужик, не спеша выбрал себе четырёх человек, перекрестился и трусцой побежал вперёд, забирая вправо, навстречу всё усиливающемуся автоматному огню. Очереди хлестали слева, где ранее посланные Савельевым пытались задержать наседающих партизан, трещали справа, куда побежал во главе небольшой группы Харченко, свистели над головами Савельева и Лахновского, никого пока не задев.