Осажденный Севастополь - Михаил Филиппов

— Да ты нездоров, брат, али хмельной? — спрашивает капрал. — Посреди баксиона валяешься! Вставай, что ли?

— А бо дай вам таке лихо! — говорит пластун. — Сплю, тай годи!

— А неравно бомба накроет, земляк. На что ж даром губить христианскую душу?

— Сто чертив вашей матери! Тикайте сами! Мени и тут добре!

Пластун поворачивается на другой бок и снова храпит пуще прежнего.

— Чудной! — говорят солдаты.

— Уж это, братцы, все они такие отчаянные!

— Отпетый народ! Они, братцы, сызмала насобачились.

Два других пластуна сидят тут же: один — на неприятельской неразорвавшейся бомбе, из которой он успел вынуть порох, другой — на куче угольев и "куняют", то есть дремлют, покуривая трубки. Далее сидят на корточках матросы и играют в карты; проигравшего бьют картами по носу.

На батарее у исходящего угла бастиона, подле образа, также собралась группа матросов и солдат. Одни играют в карты и в кости, другие слушают рассказчика. Вот группа солдат сидит перед амбразурой, поставив перед собою котелок, и ест кашу. Матрос ест обед, принесенный женою, бабою в высоких сапогах, пестром ситцевом платье и платочке, повязанном по-мещански. Жена ждет, пока муж поест, а когда он кончит, берет посуду и идет домой под градом пуль. Вот на орудии сидит флотский офицер и свертывает из толстой желтой бумаги папиросу, поглядывая в амбразуру. Теперь на бастионе не видно особой суеты. Полное спокойствие и уверенность замечаются на всех лицах. Даже вновь прибывшие солдаты и те, глядя на других, скоро обживаются и на второй, на третий день смотрят совсем молодцами.

Нахимов и Тотлебен почти ежедневно посещали все бастионы. Нахимов, можно сказать, сам поступил на бастионы. Верхом на лошади, как всегда, в сюртуке и эполетах, с казацкой нагайкой в руке, с сбившейся на затылок фуражкой, из-под которой выглядывали пряди светлых, с проседью волос, Павел Степанович подъезжал к бастиону, слезал с коня и оправлял брюки, которые носил без штрипок, почему они всегда во время езды приподнимались до колен. Передав лошадей денщику или казаку, а не то первому попавшемуся матросу, Павел Степанович отправлялся на бастион и самолично осматривал всякую мелочь, разговаривая преимущественно с матросами, которых часто хвалил и поощрял. Казалось, более ничего не делал этот чудак, а между тем одно появление его ободряло матросов и солдат. Суровые лица радостно улыбались, и услышать похвалу самого Павла Степановича было величайшею наградой. Более же всего он действовал своим примером: Нахимов, казалось, не имел понятия о чувстве страха и даже простого самосохранения. Он не рвался на опасность, как делали многие молодые офицеры, но как бы не замечал ее. Под градом штуцерных пуль и ядер он прогуливался с таким видом, как будто вокруг него падают дождевые капли или снежинки. Подойдет Нахимов к группе матросов, сейчас послышится говор: "Павел Степанович, Павел Степанович".

— Что, брат, — скажет Нахимов какому-нибудь матросу, хлопнув его по плечу, — Синоп забыл?

— Как можно забыть, Павел Степанович! Чай, и теперь еще у турка почесывается!

— Молодец, брат. Ну что твое орудие?

— Ничего, слава Богу, Павел Степанович. Подойдет Нахимов к флотскому офицеру.

— Теперь у вас на бастионе порядок-с, блиндажи для всех сделали, и всем хорошо-с. Я — вижу, что для черноморца ничего невозможного нет-с!

Потом пригласит к себе кого-нибудь обедать, предупредив, что у него постное: офицеры и солдаты по особому разрешению Синода не соблюдали даже Великого поста, но Нахимов и в этом отличался от прочих.

Самые интересные и порою ужасные сцены происходили на бастионах по ночам. Как только смеркалось, обыкновенно и с нашей, и с неприятельской стороны начиналась потеха.

Смеркается. Глухо отдаются выстрелы во влажном воздухе. Как звезды, пролетают бомбы и, остановившись на мгновение, выбирают место падения. Затем, шатаясь из стороны в сторону, они падают все быстрее и быстрее, и наконец глаз не может более уследить за их полетом.

— Маркела! (мортира!) — слышится на нашем бастионе голос сигнальщиков.

Стоявшие на площадке припадают к земле.

— Не наша! — кричит сигнальщик. — Армейская!

По полету он знает, куда упадет бомба, и видит, что беречься нечего.

— Берегись, наша! — кричит он, предостерегая относительно следующей бомбы, и вскоре неприятельская гостья, со злобным шипением разбрасывая искры, вертится посреди лежащих на земле матросов и солдат.

— Не ховайсь, померла! — кричит пластун, заметивший, что трубка погасла и бомбу не разорвало.

Начальник батареи, услышав, что началась возня, выглядывает из своей конуры.

Конура эта помещается в небольшом погребе, или землянке. Потолок такого блиндажа устроен из толстых дубовых брусьев. С трех сторон и сверху землянка ограждена от выстрелов, с тыльной стороны набросаны куски плитняка, а к ним кое-как прилажена дверца. Маленькие кривые окна заклеены бумагой.

В конуре находится постель и небольшой столик — все убранство комнаты. У дверей шипит самовар. Землянки для солдат более поместительны, но зато и помещают там столько человек, что им тесно, как сельдям в бочке.

Выглянув из своей землянки, командир говорит:

— Что это там так расшумелись? Послать прислугу по орудиям!

— Есть! — отзывается комендор, и несколько матросов подбегают к орудию.

— Чем заряжено? — спрашивает батарейный командир.

— Бомбой.

— Ну, валяй!

Трехсотпудовое чугунное чудовище отпрыгивает назад, обдавая прислугу горячими клубами дыма. Грянул выстрел, и бомба несется туда, к каменистому валу, при лунном свете. Звук выстрела отдается в ушах и потрясает весь организм. Чувство довольства, соединенное с некоторою злобою и желанием насолить врагу, охватывает всех присутствующих.

Неприятель посылает в ответ не один, а десять выстрелов; сигнальщик едва успевает кричать:

— Бомба! Не наша! Пушка! Берегись, граната! Маркела! "Жеребец"!

— Не части, Митроха! — кричат ему матросы. Звук, напоминающий русское "ура", слышится со стороны неприятеля.

— Черт возьми, уж не думают ли они идти на штурм! Эх, раскутились, говорит офицер. — А ну-ка, ребята, угостите их картечью!

— Слышь, Михеич, валяй темную! — передают матросы приказание начальства.

— Пали через каждые десять минут! Когда надо будет прекратить, я скажу, — говорит командир батареи и уходит в свой блиндаж пить чай.

— Берегись, граната! — снова раздается крик сигнальщика.

Через минуту уже кричат: "Носилки!" — и двое матросов несут товарища, у которого нога перебита у живота и держится одной кожей.