Стихотворения и поэмы (основное собрание) - Иосиф Бродский

собственных волн, беспрецедентность шума,

который может быть заглушен

лишь трубой Гавриила. Вот вам большой набор

горизонтальных линий. Почти рессора

мирозданья. В котором петляет соло

Паркера: просто другой напор,

чем у архангела, если считать в соплях.

А дальше, в потемках, держа на Север,

проваливается и возникает сейнер,

как церковь, затерянная в полях.

2 февраля 1992, Вашингтон

-----------------

Колыбельная

Родила тебя в пустыне

я не зря.

Потому что нет в помине

в ней царя.

В ней искать тебя напрасно.

В ней зимой

стужи больше, чем пространства

в ней самой.

У одних -- игрушки, мячик,

дом высок.

У тебя для игр ребячьих

-- весь песок.

Привыкай, сынок, к пустыне

как к судьбе.

Где б ты ни был, жить отныне

в ней тебе.

Я тебя кормила грудью.

А она

приучила взгляд к безлюдью,

им полна.

Той звезде -- на расстояньи

страшном -- в ней

твоего чела сиянье,

знать, видней.

Привыкай, сынок, к пустыне,

под ногой,

окромя нее, твердыни

нет другой.

В ней судьба открыта взору.

За версту

в ней легко признаешь гору

по кресту.

Не людские, знать, в ней тропы!

Велика

и безлюдна она, чтобы

шли века.

Привыкай, сынок, к пустыне,

как щепоть

к ветру, чувствуя, что ты не

только плоть.

Привыкай жить с этой тайной:

чувства те

пригодятся, знать, в бескрайней

пустоте.

Не хужей она, чем эта:

лишь длинней,

и любовь к тебе -- примета

места в ней.

Привыкай к пустыне, милый,

и к звезде,

льющей свет с такою силой

в ней везде,

будто лампу жжет, о сыне

в поздний час

вспомнив, тот, кто сам в пустыне

дольше нас.

1992

-----------------

К переговорам в Кабуле

Жестоковыйные горные племена!

Всё меню -- баранина и конина.

Бороды и ковры, гортанные имена,

глаза, отродясь не видавшие ни моря, ни пианино.

Знаменитые профилями, кольцами из рыжья,

сросшейся переносицей и выстрелом из ружья

за неимением адреса, не говоря -- конверта,

защищенные только спиной от ветра,

живущие в кишлаках, прячущихся в горах,

прячущихся в облаках, точно в чалму -- Аллах,

видно, пора и вам, абрекам и хазбулатам,

как следует разложиться, проститься с родным халатом,

выйти из сакли, приобрести валюту,

чтоб жизнь в разреженном воздухе с близостью к абсолюту

разбавить изрядной порцией бледнолицых

в тоже многоэтажных, полных огня столицах,

где можно сесть в мерседес и на ровном месте

забыть мгновенно о кровной мести

и где прозрачная вещь, с бедра

сползающая, и есть чадра.

И вообще, ибрагимы, горы -- от Арарата

до Эвереста -- есть пища фотоаппарата,

и для снежного пика, включая синий

воздух, лучшее место -- в витринах авиалиний.

Деталь не должна впадать в зависимость от пейзажа!

Все идет псу под хвост, и пейзаж -- туда же,

где всюду лифчики и законность.

Там лучше, чем там, где владыка -- конус

и погладить нечего, кроме шейки

приклада, грубой ладонью, шейхи.

Орел парит в эмпиреях, разглядывая с укором

змеиную подпись под договором

между вами -- козлами, воспитанными в Исламе,

и прикинутыми в сплошной габардин послами,

ухмыляющимися в объектив ехидно.

И больше нет ничего нет ничего не видно

ничего ничего не видно кроме

того что нет ничего благодаря трахоме

или же глазу что вырвал заклятый враг

и ничего не видно мрак

1992

* Стихотворение отсутствует в СИБ. -- С. В.

-----------------

Памяти Клиффорда Брауна

Это -- не синий цвет, это -- холодный цвет.

Это -- цвет Атлантики в середине

февраля. И не важно, как ты одет:

все равно ты голой спиной на льдине.

Это -- не просто льдина, одна из льдин,

но возраженье теплу по сути.

Она одна в океане, и ты один

на ней; и пенье трубы как паденье ртути.

Это не искренний голос впотьмах саднит,

но палец примерз к диезу, лишен перчатки;

и капля, сверкая, плывет в зенит,

чтобы взглянуть на мир с той стороны сетчатки.

Это -- не просто сетчатка, это -- с искрой парча,

новая нотная грамота звезд и полос.

Льдина не тает, словно пятно луча,

дрейфуя к черной кулисе, где спрятан полюс.

февраль 1993

-----------------

Персидская стрела

Веронике Шильц

Древко твое истлело, истлело тело,

в которое ты не попала во время о'но.

Ты заржавела, но все-таки долетела

до меня, воспитанница Зенона.

Ходики тикают. Но, выражаясь книжно,

как жидкость в закупоренном сосуде,

они неподвижны, а ты подвижна,

равнодушной будучи к их секунде.

Знала ли ты, какая тебе разлука

предстоит с тетивою, что к ней возврата

не суждено, когда ты из лука

вылетела с той стороны Евфрата?

Даже покоясь в теплой горсти в морозный

полдень, под незнакомым кровом,

схожая позеленевшей бронзой

с пережившим похлебку листом лавровым,

ты стремительно движешься. За тобою

не угнаться в пустыне, тем паче -- в чаще

настоящего. Ибо тепло любое,

ладони -- тем более, преходяще.

февраль 1993

-----------------

x x x

Она надевает чулки, и наступает осень;

сплошной капроновый дождь вокруг.

И чем больше асфальт вне себя от оспин,

тем юбка длинней и острей каблук.

Теперь только двум колоннам белеть в исподнем

неловко. И голый портик зарос. С любой

точки зрения, меньше одним Господним

Летом, особенно -- в нем с тобой.

Теперь если слышится шорох, то -- звук ухода

войск безразлично откуда, знамён трепло.

Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,

себя отличить не в силах, треща в хряще.

И в форточку с шумом врывается воздух с моря

-- оттуда, где нет ничего вообще.

17 сентября 1993

-----------------

25.XII.1993

М. Б.

Что нужно для чуда? Кожух овчара,

щепотка сегодня, крупица вчера,

и к пригоршне завтра добавь на глазок

огрызок пространства и неба кусок.

И чудо свершится. Зане чудеса,

к земле тяготея, хранят адреса,

настолько добраться стремясь до конца,

что даже в пустыне находят жильца.

А если ты дом покидаешь -- включи

звезду на прощанье в четыре свечи

чтоб мир без вещей освещала она,

вослед тебе глядя, во все времена.

1993

-----------------

Письмо в академию

Как это ни провинциально, я

настаиваю, что существуют птицы

с пятьюдесятью крыльями. Что есть

пернатые крупней, чем самый воздух,

питающиеся просом лет

и падалью десятилетий.

Вот почему их невозможно сбить

и почему им негде приземлиться.

Их приближенье выдает их звук -

совместный шум пятидесяти крыльев,

размахом каждое в полнеба, и

вы их не видите одновременно.

Я называю их про себя "углы".

В их опереньи что-то есть от суммы комнат,

от суммы городов, куда меня

забрасывало. Это сходство

снижает ихнюю потусторонность.

Я вглядываюсь в их черты без страха:

в мои пятьдесят три их клювы

и когти -- стершиеся карандаши, а не

угроза печени, а языку -- тем паче.

Я -- не пророк, они -- не серафимы.

Они гнездятся там, где больше места,

чем в этом или в том конце

галактики. Для них я -- точка,

вершина острого или тупого -

в зависимости от разворота крыльев -

угла. Их появление сродни

вторженью клинописи в воздух. Впрочем,

они сужаются, чтобы спуститься,

а не наоборот -- не то, что буквы.

"Там, наверху", как персы говорят,

углам надоедает расширяться

и тянет сузиться. Порой углы,

как веер складываясь, градус в градус,

дают почувствовать, что их вниманье к вашей

кончающейся жизни есть рефлекс

самозащиты: бесконечность тоже,

я полагаю, уязвима (взять

хоть явную нехватку в трезвых

исследователях). Большинство в такие

дни восставляют перпендикуляры,

играют циркулем или, напротив, чертят

пером зигзаги в стиле громовержца.

Что до меня, произнося "отбой",

я отворачиваюсь от окна

и с облегченьем упираюсь взглядом в стенку.

1993

-----------------

Томас Транстрёмер за роялем

Городок, лежащий в полях как надстройка почвы.

Монарх, замордованный штемпелем местной почты.

Колокол в полдень. Из местной десятилетки

малолетки высыпавшие, как таблетки

от невнятного будущего. Воспитанницы Линнея,