Маленький Большой Человек - Томас Берджер

Тут надо заметить, что в ту пору прозвище «Пиковая Дама» или иначе «Джейн Баламутка» было на слуху у всех ковбоев от Техаса до Канзаса, от Небраски до Аляски, если, конечно, на Аляске были ковбои. Само собой, слыхал это прозвище и я, но вот повидать этот редкостный экземпляр довелось впервые. Как я уже сказал, рожа у этой дамы была преотвратнейшая: печеный картофель, и тот – смазливей, а уж всяких там прелестей-статей – и с подзорной трубой не сыщешь. И вот поглядела эта красавица на Кэролайн, убедилась, что та вроде как вставать не собирается, ткнула её носком сапога, сплюнула, подобрала сомбреро, что валялось тут же в грязи, и, не потрудившись отряхнуть, нахлобучила на голову, стриженую, как у мальчишки. После чего она, к вящему восторгу публики, ещё раз продемонстрировала своё незаурядное искусство слова, на сей раз безотносительно к Кэролайн, и поплелась в салун.

Помнится, я рассказывал о том, как сестра спасала меня после злосчастного поединка с зелёным змием – вот и пришел мой черед отплатить ей добром за добро! Но как ни хотелось мне рассчитаться с ней той же монетой – увы, ввиду её могучей комплекции задача оказалась для меня непосильной. Пришлось ограничиться малым: сбегать к ближайшему лотку и, растолкав чьих-то лошадей, набрать воды в шляпу. Воду я с размаху выплеснул ей в лицо, и Кэролайн одарила меня взглядом, полным неосознанной любви и признательности. Тем не менее, первое, что она произнесла при виде родного брата, было:

– Так где эта шлюха? Сейчас я её прибью!

Я сел рядом с ней на корточки и сказал: «Кэролайн, тебе задали трепку, причём, по всем правилам, и, насколько я могу судить, совершенно заслуженно. Зачем ты доказывала джентльменам, что ты Пиковая Дама, когда на самом деле Пиковая Дама – та самая дама, что вытерла об тебя ноги?»

Кэролайн понадобилось ещё некоторое время, чтобы окончательно прийти в себя и сообразить кто я такой, однако она все ещё была слишком расстроена, чтобы выразить свои сестринские чувства подобающим образом. С огромными усилиями мне удалось оторвать её от земли и придать ей хоть какую-то устойчивость, необходимую хотя бы уж для того, чтобы не смущать общественный пейзаж зазывным положением фигуры. Что и говорить, в вертикальном положении вид Кэролайн внушал ещё большую тревогу, чем при горизонтальном: глаз оплыл, как свеча; губы – как у того негра; в причёске пролысина – выдрала проклятая конкурентка; ухо – чуть не откушено, а про синяки и говорить нечего – живого места не видно! Хорошо еще, что неподалёку от салуна проживал то ли лекарь, то ли знахарь, а в общем – человек, у которого от властей был соответственный патент на то, чтобы, значит, соответственно пользовать тела и кошельки посетителей популярного заведения. С этим лекарем-знахарем нам просто здорово повезло: он сумел поставить не только диагноз, но ещё и пару-тройку примочек, и даже дал склянку с каким-то патентованным зельем для поддержания, как он выразился, то ли тонуса, то ли модуса вивенди.

Заботами высокоучёного джентльмена Кэролайн почувствовала себя не в пример лучше прежнего, а уж глоток патентованного зелья – тот окончательно привел её в чувство. А вернее – даже в два чувства: чувство мести и чувство голода. Преодолеть такую раздвоенность чувств, по мнению Кэролайн, можно было только в салуне, причём, как можно быстрее – пока действует этот самый фокус вивенди, но в салун я её уже не пустил, а для поддержания фокуса вивенди повел в ближайшую забегаловку, где под моим присмотром она уплела отбивную размером с лошадиное седло и чуть не три фунта жареной картошки.

Ту отбивную я прекрасно помню и по сей день, ибо если величиной она могла соперничать даже с лошадиным седлом, то прочими вкусовыми достоинствами – разве что с лошадиным копытом. Благодаря этому обстоятельству отбивная с лихвой оправдывала своё название: у меня, например, она отбила аппетит, зато у Кэролайн – поползновения на чужой титул.

Одержав нелегкую, но тем более почетную победу над суровым продуктом, Кэролайн душевно размякла, утратила боевой запал и вроде как удовлетворила свою жажду мести. Отколупнув от стола щепочку, она задумчиво принялась ковырять в зубах, и тут, озирая облик сестры, я с горечью отметил зубодробильные последствия её салунного образа жизни. И пусть, как говорится, в зубы я ей не заглядывал и не считал, с первого взгляда мне и так стало ясно: считать особенно нечего – все они уже наперечет. Я понял, как несладко приходилось Кэролайн все эти годы, и меня охватило острое чувство жалости. Оно ведь как получается? Женщина, с какой стороны её ни возьми, а существо отличное от мужчины, и что касаемо зубов, то в её жизни они играют куда большую роль, чем в нашей. Женщине – ей ведь и поулыбаться надо, и подхихикнуть, ну и посмеяться, наконец, чёрт подери,- было бы что показать! А что тут покажешь, когда вместо передних – сплошная пробоина? Вот то-то и оно!

– Ну? – говорю я ей, собираясь выяснить, как же она докатилась до такого состояния.

– Что «ну»? – оживилась Кэролайн.- Не «ну», а был бы ты настоящим братом, уже б давно сбегал и пристрелил эту поганую шлюху!

– Может быть, я ещё так и сделаю, – рассудительно заметил я,- но только вначале хотелось бы знать, чего такого она натворила кроме того, что перекрасила тебя из пиковой в червовую. С бубной пополам. И это при том, что у вас разные весовые категории.

– Это потому, что я не в форме, Джек! – пожаловалась Кэролайн.- Я форменным образом не в форме!

И залпом вливает в себя полкружки кофе.

– Мне очень плохо. Мне так плохо, что я просто-таки помираю. Ты и представить себе не можешь, до чего мне плохо!

Вот тут она была неправа. Я вполне представлял себе, до чего плохо может быть человеку, у которого в желудке застрял этот кулинарный монстр – я опять же имею в виду отбивную. Так что я очень даже сочувствовал Кэролайн. Более того, со свойственной мне врожденной деликатностью я попытался показать ей, где облегчить свою участь, но Кэролайн лишь безнадежно махнула рукой.

– Ах, да я не о том, Джек!

И в доказательство допивает остаток кофе.

– Я действительно умираю. Но умираю не от чего-нибудь, а… от любви! Да-да, Джек, твоя сестра умирает от любви, но… тебе этого никогда не понять, потому что ты черствое, холодное, бездушное и бессердечное существо – все вы, мужчины, одинаковы!

Несмотря на явную категоричность этого утверждения, я решил с нею не спорить, а наоборот, собрал в кулак всю свою мягкость, теплоту и сердечность и как можно задушевней спросил, в чём дело.

– В чем, в чем – ни в чем! – хлюпнула она носом, и я тут же переменил тему – не люблю, когда женщины плачут.

– Слышь, Кэрол,- интересуюсь я самым беззаботным тоном, ну, чтобы отвлечь её от грустных мыслей,- а как там, кстати, поживает твой разлюбезный Фрэнк, как его – Путаник, что ли? Помнится, году этак в шестьдесят седьмом он питал к тебе сильную слабость…