Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Александр Дюма

— Накануне ареста я всю ночь не спал.

— Что вы делали в Париже?

— Гулял.

— Кого вы видели?

— Толпу стукачей, следящих за мной.

— Как видите, обвиняемый не желает отвечать, — констатировал судебный следователь, — перейдем к допросу следующего.

— Спасибо, господин Тюрьо… Жандармы, прикажите подать мне стакан воды: я привык полоскать рот после того, как произношу это имя.

Можно догадаться, сколько злых смешков вызывал среди присутствующих подобный ход допроса; все понимали, что Жорж решил пожертвовать своей жизнью и заранее выказывали ему то уважение, которое проявляют к людям, обреченным на казнь.

С особым нетерпением ждали момента, когда начнут допрашивать Моро; но это случилось лишь на четвертый день, то есть в четверг, тридцать первого мая.

Допрос Моро судья Тюрьо, как и в случае с Кадудалем, предварил допросом свидетелей.

Но никто из них не узнал Моро. С презрительной усмешкой тот заметил:

— Господа, не только ни один из свидетелей меня не узнал, но и пи один обвиняемый не видел меня до того, как меня посадили в Тампль.

Ему прочли показания некоего Ролана, человека Пишегрю, который заявил на допросе, что был чрезвычайно расстроен, поскольку Пишегрю поручил ему выполнять задание Моро, и что он еще более огорчен теперь, когда его выполнил.

Моро поднялся с места и обратился к председателю суда:

— Или Ролан — агент полиции, или сделал такое заявление из страха Я расскажу вам, что происходило между судебным следователем и этим человеком. Его не допрашивали, нет, из него ничего нельзя было выудить. На допросе ему сказали: «Вы в сложном положении, вам придется быть либо участником заговора, либо секретным агентом; не признаетесь ни в чем — значит, вы соучастник; признаетесь — будете спасены». И, чтобы спастись, этот человек сочинил басню, которую вам и рассказал. Обращаюсь ко всем добропорядочным и здравомыслящим людям: для чего мне надо было устраивать заговор?

— Для того, — ответил ему Эмар, — чтобы вас провозгласили диктатором.

— Меня диктатором? — воскликнул Моро. — Пусть же найдут моих приверженцев; мои приверженцы — французские солдаты, ведь я командовал девятью из десяти солдат, а спас их больше пятидесяти тысяч. Вот кто мои приверженцы. Арестованы все мои адъютанты, все офицеры, которых я знал, но ничего подозрительного у них не нашли. Говорили о моем состоянии: я начал с нуля, я мог иметь пятьдесят миллионов, но владею только домом в Париже и клочком земли в Гробуа. Что же касается моего жалованья командующего, оно составляет сорок тысяч франков, но я надеюсь, никто не скажет, что мои услуги стоят меньше.

И тут случился странный инцидент, о котором, по-видимому, условились генерал и его адъютант Лекурб, чтобы все смогли оценить мощь победителя при Гогенлнндене: Лекурб вошел в зал с ребенком на руках.

Это был сын Моро[177]. Лекурб принес его, чтобы отец смог его обнять, но цепь солдат, окружавшая зал судебных заседаний, не знала, что это за ребенок, и мешала Лекурбу пройти. Тогда он поднял дитя высоко над головой и закричал:

— Солдаты! Дайте же дорогу сыну вашего генерала!

Лишь только были произнесены эти слова, все военные в зале непроизвольно встали на караул и вся публика разразилась аплодисментами. Многие выкрикивали:

— Да здравствует Моро!

Скажи Моро хотя бы слово, энтузиазм людей смел бы трибунал и пленники одержали бы победу. Но Моро хранил молчание и не принимал никакого участия в общем движении.

— Генерал, — сказал Кадудаль, склонившись над его ухом, — еще одно заседание, подобное сегодняшнему, и вам придется в тот же вечер поселиться в Тюильри.

XLVI

ПРИГОВОР

На заседании второго июня выступал свидетель, вызвавший живейшее любопытство тогда, когда этого меньше всего ждали. Это был капитан Райт, командир маленького брига, перевезшего заговорщиков к побережью Бивиля.

Застигнутый штилем у Сен-Мало, он был атакован пятью или шестью французскими баркасами и, получив в сражении пулю в руку, попал в плен. Когда он вошел, весь зал зашевелился.

Все приподнялись с мест, встали на цыпочки и увидели худого и щуплого человека. Он был одет в униформу английского королевского флота, известного под именем голубой эскадры; рука его висела на перевязи. Он назвал себя капитаном корвета, тридцати пяти лет, живущим в Лондоне у коммодора Сиднея Смита, своего друга. Поскольку свидетель едва стоял на ногах, ему предложили сесть. Капитан поблагодарил и сел; он был так бледен, что казалось, вот-вот потеряет сознание.

Костер Сен-Виктор поспешил передать ему флакон одеколона.

Капитан поднялся, поблагодарил его с вежливым равнодушием и повернулся к членам трибунала. Председатель хотел продолжить допрос. Но капитан покачал головой:

— Я был взят в плен в сражении и являюсь военнопленным, а потому хочу воспользоваться всеми правами моего положения.

Тогда ему зачитали его предыдущие показания.

Свидетель внимательно выслушал и сказал:

— Простите, господин председатель, но не вижу здесь ничего преступного, ничего, что заставило бы предать меня военному суду и расстрелять, ведь я не раскрыл секретов моей страны.

— Жорж, узнаете ли вы этого свидетеля? — спросил председатель суда.

— Я никогда его не видел, — ответил тот.

— А вы, Райт, будете ли вы отвечать на мои вопросы?

— Нет, — ответил капитан, — я — военнопленный и заявляю о своих правах и обычаях обращения с военнопленными.

— Заявляйте себе, что угодно, — ответил председатель. — Заседание продолжится завтра.

А полдень едва начался. Все вышли, проклиная нетерпимый нрав председателя Эмара.

На следующий день уже с семи часов утра толпа стала заполнять окрестности Дворца Правосудия: дело в том, что пронесся слух, будто при открытии заседания Моро произнесет речь.

Эти общие ожидания были обмануты; однако зрители стали свидетелями трогательной сцены.

Братья Арман и Жюль де Полиньяки сидели рядом и могли даже, несмотря на разделяющих их жандармов, касаться друг друга; они все время держались за руки, как будто хотели этим бросить вызов трибуналу и самой смерти, которая должна их разлучить.

В тот день было задано несколько вопросов Жюлю, и эти вопросы, казалось, вредили ему. Но тут поднялся Арман.

— Господа, — сказал он, — прошу вас, посмотрите на этого ребенка: ему едва исполнилось девятнадцать; сохраните ему жизнь. Когда он приехал со мной во Францию, он всего лишь следовал за мною. Только я виновен во всем, поскольку отдавал себе отчет в своих действиях. Я знаю, вам нужны наши головы: возьмите мою, она — в вашем распоряжении; но не трогайте этого юношу и, прежде чем вы жестоко вырвете его из жизни, дайте ему время хотя бы узнать, что он теряет.