Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников

— Вот ищу, — сказал устало Тимоня Степану и бросил топор к порогу. — Должны были остаться у старухи деньги.

— Ты бы сперва похоронил мать-то, — сказал вразумляюще Степан, — а потом бы рылся. Нехорошо как-то.

— Чо нехорошо-то, — выкрикнул обиженно Тимоня, — я знаю. Это определенно та баба деньги сперла. Ядреная, стерва, у нее и болезни-то никакой не было. Смерти дождалась нарочно или угаром старуху уморила.

— Угар-то бы по лицу заметно было, — сказал Степан. — Так и не знаешь, пошто померла-то?

— А смерть пришла — и все, — сказал расстроенно Тимоня. — Где она их заначила?

— Ты, это самое, потом уж про деньги-то говори, — пытался Степан усовестить Тимоню. — А то при ней-то нехорошо. Не надо.

— Ничего не оставила, — расстраивался Тимоня. — Я, хочешь знать, из-за нее сколько всякого натерпелся. Когда в газете пропечатали, что знахарка она, дак на собрании меня два часа мытарили. Должна была оставить. Я ведь единственный сын.

— Да брось ты, — начал сердиться Степан.

— Чо брось? — передразнил его Тимоня и пошел греметь в клети пустыми банками и бутылками. Никак не верилось ему, что не осталось от матери больших денег. А ведь совсем недавно Тимоня наезжал. Да и время бездорожное выдалось, мало кто в Сибири побывал. Но разве Тимоню переубедишь?! Он с малолетства такой козел упрямый.

До кладбища кое-как довез Степан гроб на тракторной тележке, а уж к могиле еле вдвоем доволокли его по рыхлому, сырому снегу. Чуть не по-пластунски ползли. В бездорожицу умерла тетка Аграфена, в самое глухое время. И хоронили ее шестеро. Они двое, тетка Марья да три лубянских старухи.

Старухи, как умели, отпели Аграфену. Голоса слабенькие, то частили, то вовсе пропадали. Не хватало, видно, дыхания, да и память подводила Аграфениных подружек. Аграфена вот была памятливая! Она знала и присловья, и прибаутки, и молитвы. Из-за того, что отпевание получалось неважнецким, старухи конфузились, но не сдавались и довели-таки молитву до конца.

После поминок, когда убрели старушки в Лубяну, остались Степан с Тимоней вдвоем, чтоб все убрать и дом заколотить. Сидели за столом в знакомой до сучочка на матице избе, как будто много лет назад. О чем Тимоня думал, Степан не знал. Может, опять о деньгах, может, о матери, о том, что лишился последнего родного человека. А Степану вдруг вспомнилось детство.

Вот здесь, на этих полатях, осенними длинными вечерами они сумерничали. Аграфена была мастерица рассказывать всякие страсти, после которых боязно было бежать домой. Она божилась, что сама та баба, к которой вместо мужа, ушедшего на солдатскую службу, явился дьявол, рассказывала ей. Пришел будто бы муж как муж. Все обличье его. Она потчует, угощает. Вдруг ложка соскочила на пол. Муж крикнул: «Не поднимай!» А она: «Пошто не поднимать?» Наклонилась. И батюшки-светы! У мужика-то не ноги, а копыта. Тут и поняла, что за гость к ней явился. Зачала кресты класть. А дьявол-то, это, конечно, он был, завыл и в печь, а оттудова через трубу унесся. Только его и видели.

По зимам Сибирь заносило снегом. Суметы на дороге были выше окон. Прямо с тропы можно было рвать гроздья не оклеванной снегирями рябины. А дядька Яков шел мимо и развесил на рябине сушки. Зачем повесил? Летом бы до этого сука не дотянуться, а теперь Степка рукой может достать.

Сунул Степан босые ноги в валенки — и к дядьке Якову:

— Пошто ты сушки-то на рябине развесил, дядюшка Яков?

— А штоб ты, Степ, знал, что сушка на рябине растет.

Степан уже хитрый был, сообразил:

— Мне, выходит?

— Тебе.

Побежал Степан белые сушки с рябины обирать. Целые пригоршни насобирал. Всех сестер и мать и отца угостил. В чаю распаривали, ели.

Почему-то вспомнилось, как они с Тимоней катались на самодельных коньках по только что замерзшему пруду. Лед жутковато потрескивал под ногами. Страшно, а кататься хочется — невтерпеж: кузнец только что приделал к деревянным колодкам полозки из настоящего железа. Как тут удержишься!

Степка разбежался. Далеко несет. Лед визжит под полозом: жжа-а-а-а. И вдруг — ничего не может понять. Треск, хруст. Полный рот воды. Провалился. Начал руками бить, за край льдины ухватился, а лед крошится. Тимоня хочет подъехать поближе, руку подать ему.

Степан отплевывается и орет:

— Не подходи, не подходи! Жердь мне подай!

Тимоня притащил жердь. Еле выбрался Степан. Вода с него льет, одежда затвердела, стала будто листовое железо. Домой не пойдешь. Не миновать порки. Обсушился у Тимони.

Тетка Аграфена подала кружку чаю с малиной, ноги и грудь растерла бодягой. Ух, жгло, ух, жарко было! А ведь не заболел Степан.

Тимоня потом хвалился:

— Не будь меня, утоп бы ты, Степка.

Да, могло и такое случиться, и захворать бы мог, но утонуть не утонул бы, неглубок был пруд. А от простуды Аграфена вылечила.

Об этом припомнил и рассказал Степан.

А Тимоня вдруг про себя разохотился говорить.

— Я ведь тебе, Степан, завидовал, когда ты оженился. Такую девку взял! Мне самому на такой хотелось жениться. Тебя подбивал Витю излупить. Про себя думал: Степка Витю изуродует колом, посадят его, Ольга останется. Витя урод станет, ей не нужен будет, а Степка в тюрьме. Вот тогда я подкачусь.

— Чо и говорить, — согласился Степан, — хитер ты был. Да и теперь, Тимонь, хитришь. Из-под матери ты такой, сундук, сорок грехов.

Но на это Тараторка ничего не ответил. Вспоминал.

— На тракторе ты ездил, — продолжал он, — а я не мог. Знаешь, как хотелось? Все девки на вас смотрели. Колесник мне снился. Я на нем. Ну, а теперь я тебя, Степан, обостиг. Сильно обостиг.

— Ну и бог с тобой, радуйся, коли обостиг, — сказал Степан. — Мне трактора хватит. Я на нем хорошо сижу.

А Тимоню какой-то зуд разобрал, хотелось ему Степана разозлить, из себя вывести. Голову наклонил к нему, чуть ли не шепотом сказал:

— Как другу, по секрету тебе расскажу. В войну-то к Ольге твоей подваливался один. Уполномоченный из района. Так уж обхаживал. Ночевать дак в вашу избу все время просился.

— Молчи, — сказал Степан и припечатал кулаком столешницу.

— А чо?

— А то, сундук, сорок грехов, что мне Ольга обо всем рассказывала. Ты к ней сколь раз подваливался. И вечером приходил, и днем, и уговаривал, и стращал. А не вышло, в лес от маленького-то ребенка посылал. Подлый ты был и есть, Тимоня. Не знаю, зачем только с тобой знакомство вожу.

Тимоня замолчал, поколачивал пальцем по стакану, соображал: будет ли Степан еще говорить или размахнется и ссадит его с табуретки на пол за прошлые дела.

— И уполномоченного-то