Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников

Ходит Федя, дожидается, когда Санька явится, разговаривает со всеми, кто мимо пройдет.

Вот пробрела теща Афони Манухина — Меланья, старуха хитрая и вредная. Завздыхала:

— Феденька, жданой. Нет уж, нет уж, не то, што было при тебе-то. Намедни девки пели, дак смеху-то было: прядут будто, а веретена-то доржать не умеют. Вот эдак доржат, — и прикрыла беззубый рот ладошкой, засмеялась.

Федя старуху похвалил:

— Смотри-ка, Меланья, какая ты глазастая. Надо тебя звать потом, чтоб показывала, как веретено держать. Но сознайся, пели-то хорошо?

— Дак што… Пели, пели, — поняв, что певиц обидеть Федя не даст, согласилась Меланья.

Раньше Федя все сам себе удивлялся:

— Мне, Степан Никитич, пятьдесят восемь, до шестидесяти рукой подать. Старость! А я все себя молодым чувствую. — И пойдет отплясывать, всех подымет.

А нынче уже не таким быстрым стал Федя. Встретит старуху, с мальчонкой та идет, раскланяется:

— Здравствуй, Ульянушка. Внучек у тебя?

— Да правнук ужо, Феденька. Пошто-то скоро больно мои женятся. До двадцати не дотерпят и окрутятся. Дак прабабушка уж я.

— Выходит, вприсядку-то не пляшешь?

— Да што ты, Феденька, — смущается старуха.

— И я ведь, старый керогаз, уж не пляшу, — вздыхает Федя.

Плясать не пляшет, а на месте не сидит.

У Феди пенсия, знать, не больно велика, но одному ему бы хватило, кабы не всякие затеи. В магазине накупит кукольных головок, и дома открывается у него целая мастерская. Сидит с ребятишками и колдует. Рубаху к кукольной голове подошьет, к личику усы подклеит, вот тебе на: уж не кукла Маша, а старик.

С кукольным театром он круглый год возится. В школе с ребятишками выступает, в детсаду, а когда Санька пустит, и взрослым в Доме культуры покажет. Смеху бывает! Показывает, как иной лубянский мужик идет домой после получки, как бабы у магазинного крыльца токовище устраивают.

Интересовался Степан. Оказывается, и на головки, и на все остальное свои деньги изводит Федя. В совхозе не просит. Может, от этого, а может, оттого, что нет бабьего догляда, ходит Федя в старом, порыжелом пальто, воротник позеленелый, бахрома на рукавах, локти белые.

— Мне, — говорит, — этого пока хватит, а то я теперь над новой постановкой «Кощей Бессмертный» работаю, там очень сложные куклы.

Вот и возьми его за три копейки.

Степан уважал Федю. Всегда по имени-отчеству называл. Федор Иванович. Когда иные вроде Егора Макина при нем подначивали старого клубаря: что, мол, ты за свою жизнь выплясал? — Степан такого сразу обрывал. Зачем обижать? Человек душу отдает.

Федя ведь и воевал, и делом своим все время занимался.

А как они, такие люди, скрашивали фронтовую жизнь! Кто не воевал, тому, может, и невдомек. Вот сидели они в обороне. Дожди проливные. Все застряло. Даже «студебеккеры». В Польше ведь дороги тоже вроде лубянских были тогда.

Тоскливо, приуныла шоферня. Вдруг явился такой же, вроде Феди Колодина, неизвестно, как через грязь-болото перебрался, невидный солдатик — киномеханик. На мельнице прямо в зерно треногу поставил и закрутил кино. «Веселые ребята» называется. Загрохотала мельница от смеха, повеселело у солдат на душе. Киномеханик отправился в другой полк, а песни остались и веселье от «Веселых ребят» тоже.

Не мог, видимо, без этой своей работы Федор Иванович Колодин. Надумал Степан с Санькой поговорить, как-никак племянником считается, Раиски Макиной сын. Пускай бы старика Колодина не больно прижимал, а звал бы его на помощь.

В фойе Санька, расставив ноги, как землемерский метр, уткнул неприбранную голову в бумажный лист. Писал для кого-то бумагу: «Детей, подлежащих звездинам, в Лубяне находится десять человек».

«Не зря десятилетку кончал, гладко пишет, — подумал Степан. — Понимает дело». А разговаривать с Санькой было тяжело. Уставил желтоватые, с нахалинкой, как у отца, глаза, причмокивает толстыми губами и твердит свое:

— Дядь Степ, Колодин на пенсии, пусть дома сидит, не мешает мне.

— Дак человек работать хочет. Не одна ведь молодежь у тебя, и старики приходят, пускай их завлекает Федор Иванович. Сам-то ведь тоже до пенсии доживешь, — наставлял Степан племяша.

Санька не верил, что когда-нибудь станет стариком, и стоял на своем:

— Молодежь надо в деревне закреплять. Их в три прихлопа, два притопа теперь не развеселишь. Больше денег надо на культпросветработу, эстрадный оркестр.

— Дак ты молодежью и занимайся, а Федор-то Иванович пусть у тебя как заместитель по старикам да пожилым будет.

— А как я ему ключи оставлю, у меня ценности.

— Ну, Сань, тебе помощь, а ты все во вред оборачиваешь, — расстраивался Степан. — Не бойся ты, ничего у тебя Колодин не отберет.

Понял ли чего Санька, трудно сказать, но вроде чаще пускать стал Федора Ивановича с его куклами в Дом культуры.

И еще Федя сильно старым житьем интересовался, ко всем лубянским пенсионерам по зиме завернул.

А к Степану прямо в мастерские прикатился.

— Приду, — кричит, чтоб гул перекрыть, — Степан Никитич, к тебе! Вопросов неясных много.

— Сколь хошь, приходи, да только не больно я еще старый, самую старину не помню, — сказал Степан.

— Ну как, ведь ты, Степан Никитич, двадцать пять председателей пережил, — семеня сбоку, не отставал Федя.

— Это правда, — согласился Степан, расстилая ватник, чтоб лезть под трактор.

Конечно, в мастерской что за разговор: звон-бряк. Из-под трактора крикнул Степан, чтоб Федор Иванович приходил домой. И тот стал наведываться с перегнутой вдвое тетрадочкой к Семаковым.

Степан слышал постук его легких, робких шагов: Федор Иванович валенки веником обмахивает. Пальто снимает, у зеркала привычно укрывает лысину длинной, заботливо отращенной косицей и перед Степаном является уже во всей своей стариковской красе.

— Федор Иванович, поужинать садись, — зазывает его Ольга. Ради гостя она в новом фартуке. Того гляди запоет: «В низенькой светелке…»

— Да нет-нет, я не хочу, я поел, — из приличия отказывается тот.

А какая у него еда. Холостяк!

— Садись, Федор Иванович.

Тот садится и ест с аппетитом. Видно, самодельные-то обеды хуже.

Федю все интересует, почему деревня, в которой Степан жил до того, как в Лубяну перебраться, называется Сибирь.

— А што о Сибири говорить? Сибирь и есть Сибирь — ото всего в стороне была, как прежде настоящая Сибирь. Вон в радио и по телевизору говорят: Сибирь-то настоящая вовсе переменилась. А вот деревня Сибирь окончательно упала, — пояснил Степан. — Теперь в ней никого нету. Последняя жительница Аграфена померла. А Сибирью эту деревню, знать, окрестил дядька Яков или кто-нибудь до него, но такой же выдумной мужик. В дядьке-то Якове страсть сколь силы и озорства помещалось. Пильщик он был.

Степан щелкал стершимся до желтизны портсигаром и добавлял:

— Вот это ты в тетрадку-то не