Крепость - Лотар-Гюнтер Буххайм

Меня словно мешком по голове ударили. С каких это пор наш Комфлота интересуется какой-то французской торговкой с черного рынка? Сам того не желая, встряхиваю головой: «А где ее арестовали? Здесь или в Ла Боле?» – «Ни тут, ни там. Она была на пути за покупками» – «Что-то не могу понять – как это «на пути»?» – «С нашей машиной и водителем – закупки для флотилии» – «И нарвались на дорожный контроль?» – «Да. Но у них были все необходимые документы…»

Боюсь смотреть на Старика: мой взгляд мог бы спровоцировать его замолчать.

«Наверное, патруль ехал за ними сразу, как только они выехали из расположения флотилии, – продолжает Старик, – Позже, однако, кто-то, не назвав своего имени, позвонил адъютанту и сообщил, что у фрейлейн Загот имеется много неприятностей. Совершенно таинственный звонок. Мы места себе не находим от волнения, и тут вдруг возвращается наш водитель…» – «Да ты что!» – «Он совершенно не знал ничего. Ты же знаешь, как они все это делают: его продержали несколько часов перед каким-то домом, а потом он просто уехал» – «Но в таком случае, прежде всего, должна была быть задействована флотилия, – произношу сдавленно, – Полагаю из-за факта участия в торговле на черном рынке».

В ту же секунду понимаю, что сморозил глупость: Флотилия в любом случае вне подозрений. Старик же не мог сам вести машину. Но почему черный рынок? В конце концов, флотилия может просто конфисковать нужные ей товары, особенно те, на которые требуется разрешение. А где граница между потребностью и алчностью, особенно когда войска метут все подчистую? Никто не знает точного ответа…

«Но кто же тогда сказал, что ее захомутали из-за торговли на черном рынке?» – «Это мы узнаем позже» – уклончиво отвечает Старик. «В любом случае интересно знать, почему эти господа так долго тянули с этим ударом» – произношу чуть слышно. Но Старик тут же парирует: «А как ты думаешь?» – «То, что Симона в своей кондитерской в Ла Бауле продавала, было, в конечном счете, товарами с черного рынка или даже из фондов Вермахта…»

Старик удивленно смотрит на меня. Точно ли он такой недоумок или просто придуряется? – задаю себе вопрос. Так как он сидит все также неподвижно, продолжаю: «Откуда вообще она могла достать все эти запасы муки, масла и тому подобного для своих пирожных, которые у нее раскупались солдатами – все эти отличные пирожные и печенья и эти ее конфеты для разноски по домам?»

Старик, вместо того, чтобы ответить хоть что-нибудь, щелкает костяшками пальцев. потом искоса, снизу вверх, смотрит на меня и вид такой, будто ему стоит огромных усилий поднять глаза вверх. Это верный признак того, что затронутая мною тема ему неприятна, и он не хочет больше говорить.

Правая рука его прикрывающая головку трубки, начинает непроизвольно елозить по трубке и мундштук то и дело меняет свое расположение.

Некоторое время смотрю на все это, а потом меняю тему разговора: «Мой издатель арестован – сидит в концлагере» – «Из-за чего?» – оживляется Старик. – «Да, из-за чего? государственная измена, говорят. Они там не долго ломали голову с обвинением. Зуркамп был командиром ударной группы в 1 Мировой войне, высоконагражденным. То, что они должны были схватить его, в конце концов, было лишь делом времени… И он не единственный.»

Я мог бы еще добавить: Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что творится на Родине, Старик! Но лучше промолчу. Старик нахмурил лоб и крепко сжал губы – как и всегда, когда злился.

Наконец у него вырывается: «Знаешь, мне еще надо поработать с бумагами» и он склоняется над письменным столом.

- Да и мне тоже пора отдохнуть …

Иду пешком в город. С тех пор, как я впервые попал в Брест, прошло 4 года. Надо осмотреться.

В то время все было целым и невредимым. Старый порт был покрыт пестрыми, яркими лодками и кораблями, и когда не было дождя, Брест был совсем не таким угрюмым. Сразу после ливня, и когда вдруг выглянет солнце, от ярких вспышек и солнечных зайчиков становилось еще жарче. А теперь? Пустые глазницы окон в заброшенных зданиях – зданиях без крыш и перекрытий. Я чужой в этом городе развалин. С каждым шагом вижу все больше изменений. Серые здания, расколотые ставни, чудовищно обезображенные платаны – все выглядит так, как в картине о русском броненосце Потемкине.

Прямо под памятником павшим в войне, какой-то изможденный старик расположил столешницу стола на изломанном железном основании, а на ней несколько пестро раскрашенных чашек и тарелок и множество грязных, кривых фигурок-безделушек. Только у одной из чашек есть ручка. У ангела, раскинувшего руки над двумя маленькими детьми, отсутствует полкрыла. Старик сидит, поджав ноги, на голове серая шапочка, на складном стульчике и с таким видом, словно ожидает потока покупателей.

Далекий жилой квартал оживляет весь вид.

«Que voulez-vous que je fasse?» – отвечает мне сухая как палка монахиня, когда интересуюсь у нее не испытывает ли она страха перед бомбежками.

Кроме нескольких витрин на Рю де Сиам ничто больше не красит город. Лишь ужас от грязно-белого до черно-серого цвета покрывает весь город – город, словно нарисованный в стиле граффити. Если и увидишь небольшую зелень растений на цитаделях и оставшихся в живых платанах на площади, то к виду города надо добавить акварель из китайской туши и грунтовых белил, и прочерченные углем или черным мелом улицы, скучные площади, бесконечные мастерские и фронтоны казарм морского Арсенала, как на белом листе ватмана.

Целые кварталы стоят словно в ожидании сноса. Окна темны, и над каминными трубами не вьется дымок. Фасады зданий в трещинах. Вывески пивнушек и магазинов выцвели или оборваны.

Останавливаюсь перед витриной бандажиста и вижу гипсовую фигуру в человеческий рост, покрытую лубками, кошачьими шкурками и ровно посредине – мое отражение. Стоя так и тупо уставившись в витринное стекло, мыслями возвращаюсь в Нормандию, и тут же, вместо двух отражений в стекле витрины, вижу три: ясно вижу замаранное черным лицо под стальным шлемом, затем мертвеца с поблескивающим рядом зубов и известково-белыми ушами…

Обеденный стол в кают-компании флотилии. Вкус еды отвратителен. Безвкусная, просто ужасно приготовленная пища. Противная болтовня слева уничтожает остатки аппетита. Оберштабсартц рассказывает, что солдат, жаловавшийся перед нарядом по судовой вахте, на боли в колене, уличен как симулянт.

- Если ему очень не повезет, поставят к стенке и шлепнут, – объявляет Оберштабсартц.

Со звоном бряцаю столовыми приборами о тарелку и отодвигаю ее от себя. Старик поднимает брови и интересуется: «Не вкусно?» – «Ниже среднего».

Прищелкивая языком «ц-ц-ц», он елозит на стуле.

- Ты, очевидно, не имеешь никакого представления о том, что здесь происходит, – бормочет Старик, когда мы уже сидим в его кабинете.

Словно сам не вижу: за обедом сидели почти одни молокососы. Флотилия почти уничтожена.

Старик молчит некоторое время, а потом зло говорит: «Понимаешь, многие лодки пришли к нам из училищ флота. Но почти чудо, что они вообще до нас дошли…» Затем меняет тему: «Я все еще никак не могу понять, что ты искал в Нормандии…» – «Приказ есть приказ! Тебе это хорошо известно! Даже если тебе что-то и кажется здесь странным.» – «Ну в этом случае ты отнял кусок хлеба у своих парижских друзей.»

Ах, если бы это было так! Бисмарк иногда развивает такую настойчивость в достижении своих целей, особенно когда хочет убрать с дороги тех, кто ему не по вкусу. Он уже доказывал это несколько раз…

Архитектор Морского госпиталя, по всему видно, был в ладах с симметрией: комната старика полностью отражает архитектуру моей. Значит здесь до меня жила Симона…

Мой немилосердный внутренний голос твердит мне то, во что не хочу верить: Симона разыгрывала здесь из себя командиршу; В качестве единственной женщины во флотилии, она хозяйничала здесь, и не просто в каком-то отдельном месте огромного комплекса зданий флотилии, но непосредственно здесь. Старик вероятно спятил, разместив ее здесь. Но может быть, мы все свихнулись в этот пятый год войны!

Торговля на черном рынке! В глубине души я всегда видел в Симоне этакую Jeanne d’Arc, яростную патриотку, готовую принести в жертву ради своей страны даже жизнь. И вдруг… Торговля на черном рынке! Все оказалось блефом!

Все это тайное торжество: ничто иное, как тщеславие, лишь для того, чтобы продублировать торговлю на черном рынке? Ужель больше ничего? Если эта свинья Симона завязана в чем-то худшем, чем просто торговля на черном рынке, то она попала в тот еще переплет.

У меня целая куча вопросов к Старику и не только таких, что касаются Симоны. Я хочу ВСЕ знать точно и СЕЙЧАС же! Старик наверное знает больше чем рассказал. Но он умеет придуряться как никто другой. Он самый одаренный актер из всех кого я знаю. Но вот наконец-то момент выдавить из него все – капля за каплей.