До самого рая - Ханья Янагихара
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Натаниэль говорит, вы сами ничего не собираете, – сказал Обри.
– Нам нет смысла собирать гавайские ценности, – сказал я. – Мы сами – гавайцы. – Сказал я это с большей яростью, чем планировал, и на мгновение повисла тишина. (Примечание: в разговоре это звучало не так претенциозно, как выглядит на письме.)
Неловкую тишину после моей бестактной реплики (хотя была ли она так уж бестактна?) прервало появление повара, который предложил мне тарелку с черничным пирогом.
– Свежее, с фермерского рынка, – сказал он таким тоном, как будто фермерский рынок был его личным изобретением; я поблагодарил его и взял кусок. А дальше разговор свернул на темы, обычные для любого разговора между дружелюбными единомышленниками: погода (плохая), утонувшая у берегов Техаса лодка с филиппинскими беженцами (тоже плохо), экономика (опять же в плохом состоянии, а будет только хуже; как большинство богатых людей, Обри слегка злорадствовал по этому поводу – как, если честно, поступаю и я, когда говорю о следующей большой пандемии), грядущая война с Китаем (очень плохо, но все закончится “в течение года”, по словам Норриса, который, как оказалось, юрист, и у него есть клиент, “продающий военное оборудование”, то есть торговец оружием), последние вести об окружающей среде и предсказания о гигантском наплыве климатических беженцев (очень плохо). Я хотел сказать “Мой ближайший друг, Питер, занимает очень высокий пост в британском правительстве, и он утверждает, что война с Китаем продлится не меньше трех лет и вызовет глобальный миграционный кризис, который затронет миллионы людей”, но не сказал. Я просто сидел и молчал, а Натаниэль не смотрел в мою сторону, и я на него не смотрел.
– Впечатляющий дом, – сказал я в какой-то момент, и хотя это не был комплимент – я и не собирался говорить ничего комплиментарного (я чувствовал, что Натаниэль сверлит меня взглядом), – Обри улыбнулся и поблагодарил. Последовала длинная история о том, как он купил дом у отпрыска какой-то знаменитой банкирской семьи, про которую я в жизни не слышал, и как этот отпрыск почти обнищал и все время рассказывал про утраченное семейное богатство, и как это было круто, что он, чернокожий, покупает такой дом у белого человека, который считал, что дом принадлежит ему до скончания времен. “Ты посмотри на себя, – услышал я дедушкин голос, – вы – темнокожие ребята, которые пытаются стать белыми”, хотя он не сказал бы “белые”, он сказал бы “хоуле”. Все, что я делал, а он не понимал, оказывалось хоуле: чтение книг, поступление в аспирантуру, переезд в Нью-Йорк. Он считал, что моя жизнь – это укор его жизни, а она просто была иная.
Времени прошло как раз достаточно, чтобы вежливо откланяться, и минут через двадцать, за кофе, я картинно вытянул ноги и сказал, что нам пора домой, к малышу: у меня было предчувствие, что Натаниэль – я же не зря прожил с ним пятнадцать лет – сейчас предложит посмотреть коллекцию Обри, а меня это вот прямо совсем не интересовало. Мне казалось, что Натаниэль будет протестовать, но тут он, видимо, решил, что и так заставил меня многое претерпеть (или что через некоторое время я неизбежно ляпну что-нибудь совсем оскорбительное), все встали, мы попрощались, Обри сказал, что надо снова повидаться, он покажет коллекцию, я сказал, что буду счастлив, хотя совершенно не собираюсь ее смотреть.
По пути домой мы с Натаниэлем не разговаривали. Войдя в квартиру, расплачиваясь с бебиситтером, проверяя, как там малыш, готовясь ко сну, мы так ничего и не сказали. Только когда мы уже лежали рядом в темноте, Натаниэль наконец произнес:
– Ну так скажи уже.
– Что? – спросил я.
– Что ты собирался сказать, – ответил он.
– Ничего я не собирался говорить, – сказал я. (Это, конечно, вранье. Я провел последние полчаса, мысленно сочиняя речь, а потом думал, как бы притвориться, что она спонтанная.)
Он вздохнул.
– Мне просто кажется, что это немножко странно, – добавил я. – Нейт, ты же ненавидишь таких людей! Ты разве не говорил всегда, что коллекционирование экзотических предметов – это форма материальной колонизации? Ты разве не ратовал всегда за их возвращение Гавайскому государству или, по крайней мере, за то, чтобы они находились в музее? А теперь ты, получается, ближайший друг этого богатого мудака и его мужа, который торгует оружием, и ты не просто смиряешься с их трофеями, но чуть ли не поддерживаешь это? Не говоря о том, что он издевается над идеей королевства.
Натаниэль очень тихо проговорил:
– Мне так вообще не казалось.
– Он назвал это отделением, Нейт. Поправился, да, но слушай – мы таких мало видели, что ли?
Он долго молчал.
– Я обещал себе, что не буду выстраивать баррикады, – наконец сказал он и снова замолчал. – Ты так говоришь, как будто Норрис – торговец оружием.
– А что, нет, что ли?
– Он защищает их в суде. Это не одно и то же.
– Ой, да ладно, Нейти.
Он пожал плечами. Мы не смотрели друг на друга, но я слышал, как одеяло поднимается и опускается на его груди.
– И потом, – продолжал наседать я, – ты ни разу не сказал мне, что они не белые.
Он посмотрел на меня:
– Сказал.
– Нет, не сказал.
– Да как же не сказал. Ты просто меня не слушал. Как обычно. И вообще, почему это вдруг важно?
– Ну хватит, Нейти. Ты прекрасно понимаешь почему.
Он хмыкнул. На это мало что можно было возразить. Он снова помолчал и потом наконец сказал:
– Я понимаю, что это звучит странно. Но они мне нравятся. А мне одиноко. Я могу говорить с ними о родине.
Ты можешь говорить о родине со мной, должен был сказать я. Но не сказал. Потому что я знаю и он знает, что это я вывез нас с родины и что это из-за меня он бросил работу и жизнь, все, чем гордился. А теперь он сам себя не узнает и сам себе противен, но делает все возможное,
