Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Вторичное восшествие на патриарший престол, когда все уже забыли о нем, доказывало его незаурядную хитрость и стойкость.

Фотий приглашал Мефодия посетить Константинополь, чтобы увидеться и побеседовать о церковных делах в его диоцезе. Слова «в твоем диоцезе» были написаны более крупными буквами, и архиепископ терялся в догадках: умышленно ли выделены они или писец плохо почистил перо? Как бы то ни было, Мефодий знал: с Фотием следует вести себя осторожно, без ненужной откровенности. Сама жизнь Мефодия достаточно определенно свидетельствовала о том, кому он служит. Если Фотий умен, то поймет значение почти трехлетнего заточения в Швабии. Да и теперешняя борьба не намного безопаснее для Мефодия и его последователей. Бурное время и испытания так закалили их, что они готовы ко всему. Совесть Мефодия чиста, и он никого не боится. «Лиса империи» умеет хитрить и властвовать, но разве Фотий мог бы выдержать столько мучений на позорном столбе, как он, пока черная ряса не истлела от солнца и дождя. А Мефодий выдержал еще и бичевание кнутом, которому подвергли его слуги Германрика.

Фотий должен ноги ему целовать — ноги, которые во имя славянства прошли столькими дорогами, сколькими сам сын божий не прошел... Мефодий туго свернул пергамент и, открыв крышку посоха из слоновой кости, всунул его внутрь. Это была старая привычка, сохранившаяся с молодых, «княжеских» лет.

Вскоре пришло сообщение от болгарского князя, и миссия стала собираться в путь. Боритаркан Белграда Радислав распорядился перенести их багаж в свою расписную ладью с белоснежными парусами. Решение Радислава вместе с супругой сопровождать миссию было приятной неожиданностью для Мефодия и говорило о том, что князь болгар придает большое значение встрече с ним. Эту весть принес Наум, который был связным между архиепископом и Радиславом. После разговора с людьми Бориса-Михаила Наум загрустил, и это не ускользнуло от Мефодия. Он подумал, что Наума чем-то обидели, ведь это меж людьми так легко делается. Но вскоре все разъяснилось: Наум узнал, что нет в живых его отца, кавхана Онегавона. Его мучила мысль, что он столько лет ходил по моравской земле, в которой покоилось тело отца, и не подозревал об этом. Он, конечно, не нашел бы могилы и не воскресил бы отца, но мог бы помолиться за его душу, улетевшую в небесные края. Онегавон не был крещен, но сердцем был привязан к новой вере.

Торжественная встреча началась на берегу Дуная. Как только нарядная ладья причалила, священники из Доростола высоко подняли икону богоматери и пошли навстречу дорогим гостям. Вместе с архиепископом Иосифом шел весь клир, звучали молитвы и песнопения, которые впервые слышала древняя река. За толпой виднелись расписные повозки. В первую сели оба архиепископа, в следующие — остальные гости и встречающие. И так ехали до Плиски. Приезд в столицу был намечен на воскресное утро, до наступления жары. Знать собралась перед княжеским дворцом. Появление Мефодия, его длинная белая борода, прихрамывающая походка, большие ясные глаза — все это произвело неизгладимое впечатление.

Почтительно склонив голову, князь Борис-Михаил прикоснулся губами к большой старческой руке. Мефодий перекрестил князя, поднял крест и благословил собравшихся. Ему предстояли важные беседы и проповеди в новой базилике.

7

Климент впервые должен был самостоятельно решать церковные вопросы в Моравии. Когда Мефодий находился в заточении, общепризнанным главой стал Горазд, и теперь Климент был озадачен решением архиепископа. Климент чувствовал, что в душе Горазда что-то сломалось, он стал раздражительным, а порой впадал в апатию. Видимо, это не ускользнуло от острого взгляда Мефодия, так как перед отъездом он собрал учеников в монастырской трапезной, благословил их и сказал:

— Чада мои, не думайте, что, предложив Клименту временно замещать меня, я пренебрег достоинствами Горазда или кого другого из вас. Каждый поочередно будет меня замещать. Я хочу проверить, насколько вы подготовлены к жизни. Пока я томился в швабских темницах. Горазд показал силу духа, умение вести дело и ценить плоды нашего общего труда. На сей раз я хочу испытать Климента,

Эти слова рассеяли сомнения и восстановили прежние дружеские отношения. Правильно поступил старый мудрый учитель.

— Будьте дружными, как пальцы одной руки, помогайте Клименту, и бог поможет вам...Климент не щадил себя, стремясь оправдать доверие и надежды Мефодия. Целыми ночами не гасла свеча в его келье, сон напрасно дежурил под окном. Заботы об укреплении моравской церкви поглотили все его внимание. Времени не оставалось, чтобы постоять перед узким окошком и посмотреть в сад. Иногда, устав от ночных бдений, он сожалел, что не может с прежней легкостью отдаться приятному созерцанию того, как Либуша вплетает в волосы алый мак, как нагибается над каменным корытом и золотистая волна волос касается воды... Это видение казалось ему далеким и привлекательным лишь для незанятого человека, во не для священника, несущего бремя церковных забот целого государства. И все же порой художник в нем заявлял о себе. Она была ведь там, под окошком, в яблоневом саду, хотя ему и казалось теперь, будто она бесконечно далеко. Сколь смехотворно было бы встать у ее ворот и ждать, пока она выйдет, или прийти к отцу и попросить ее руки. Нет, Климент тут же потерял бы уважение своих, стал бы предметом насмешек даже самых молодых послушников. И все же в душе копилась боль, что половина жизни проходит мимо из-за запретов и условностей, которые они сами себе установили. Вот вернется Мефодий, и он даст волю слезам... Но до этого не дошло. Мефодия еще не было, но не было уже и Либуши. Весна увела ее к охраннику из княжеской свиты. Быть может, так лучше. Теперь легче обуздать страсть, которая могла бы вытеснить все другие мысли и желания. Либуша промелькнула, словно солнечный зайчик или весенняя бабочка, и даже ни о чем не догадалась. Спустя некоторое время она приехала к отцу в гости, и он увидел ее — она располнела, на щеках проступили какие-то пятна. И Климент разочаровался в ней. Той, которая украшала волосы алыми маками, больше нет. Бабочка превратилась в кокон.

И по тому, что он стал способен на скорое разочарование. Климент понял простую истину: сам он уже не молод. Время мчалось и уносило иллюзии, как ветер весенний цвет с деревьев в соседнем саду...

— Уж очень ты вглядываешься во все это, очень! — тряхнул головой вернувшийся из Константинополя Савва, наблюдая, как Климент в сотый раз меняет цвет на иконе.

И Климент понял, что означают эти слова: ты стал слишком требовательным. Но ведь то же самое можно сказать о нем вообще. Климент достиг возраста, когда и в наилучшем творении обнаруживаешь недоделки. Вероятно, это чувство появилось у него сразу после отъезда Мефодия в Константинополь. С обостренным вниманием следил Климент за всем и во все вникал, чтобы чего-нибудь не пропустить, не проглядеть. И впервые понял, что враги не дремлют, что они постепенно опутывают моравского князя. Святополк ни разу не обратился к нему как к главе моравской церкви, а Вихинг непрестанно крутился около князя. Его даже видели вместе с князем в местах, совершенно не подходящих для священнослужителей.

Климент и Горазд дополняли друг друга в работе. Первому была свойственна трезвая оценка вещей, второму — беспокойство духа, порой доходящее до агрессивности, но это не мешало им быть друзьями. Более того, каждый сожалел, что он не как другой, и из-за этого между ними возникло тайное соревнование. Оно было плодотворно, ибо не переходило в зависть. Горазд нашел своих родственников, ставших рьяными защитниками нового учения. Два его племянника поступили в духовное училище, которым руководил Климент. Всего было уже подготовлено около двухсот дьяконов и священников Эти люди нуждались в книгах, церковной утвари, во всем необходимом для служения богу. Горазд обычно занимался текущими повседневными делами, а Климент — обучением. Ныне, вспоминая, как он беззаботно водил учеников в поле и как на обратном пути свист вербовых дудочек заставлял людей выходить из домов и слушать, он не мог поверить, что это был он. Нет у него теперь времени для таких детских забав.

В отсутствие Мефодия Климент усадил Стефана, Парфения. Игнатия и Петра переписывать церковные книги. Каждый сам выбирал, что переписывать — Евангелие или что-либо другое. Климент хотел иметь книжный резерв. Священники бережно относились к рукописям, но постепенно буквы стирались, пергамент высыхал и рвался; находились и такие люди, которые воровали у них книги и, подстрекаемые немецкими священниками, сжигали их. Стефан, Парфений и особенно Марко слыли хорошими скорописцами. Последний подражал Науму, который не имел себе равных. Марко, бывало, заканчивал переписывать раньше, но по красоте письма Наум был непревзойденным мастером. Марко был любимцем Климента, который считал его своим учеником. Их объединяло многое — и в образе мышления, и в жизненном пути. Марк о тоже происходил из семьи покинувшего Плиску знатного болгарина, но детство его было тяжелым, даже более тяжелым, чем у Климента. Его отец умер очень рано, а мать он вообще не помнил. Юноша занимался чем придется, пока Савва случайно не встретил его и не привел к Константину. Марко быстро освоил новую азбуку, а от Климента узнал и ту, первую из созданных Философом. Она привлекала его тем, что осталась сиротой: любовь ее создателя целиком перешла на вторую. У Марко была душа поэта, он все одухотворял. В его представлении у дерева была своя жизнь, у листвы — своя речь, у рек — песня. Марко, как брошенного ребенка, жалел первую азбуку. И несмотря на то, что она никому не была нужна, он, переводя и переписывая книги, часто пользовался этой азбукой. Мефодий знал эту его привязанность и потому, отправляясь в Болгарию, попросил у Марко несколько таких книг. Он надеялся, что семена, посеянные Константином в Брегале, дали плоды, а ведь они были семенами первой азбуки. Марко, который и не мечтал даже, что когда-нибудь понадобятся его неурочные труды, был чрезвычайно обрадован вниманием Мефодия. Эта радость и побудила Мефодия ваять его с собой.