Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

В отсутствие Мефодия Климент усадил Стефана, Парфения. Игнатия и Петра переписывать церковные книги. Каждый сам выбирал, что переписывать — Евангелие или что-либо другое. Климент хотел иметь книжный резерв. Священники бережно относились к рукописям, но постепенно буквы стирались, пергамент высыхал и рвался; находились и такие люди, которые воровали у них книги и, подстрекаемые немецкими священниками, сжигали их. Стефан, Парфений и особенно Марко слыли хорошими скорописцами. Последний подражал Науму, который не имел себе равных. Марко, бывало, заканчивал переписывать раньше, но по красоте письма Наум был непревзойденным мастером. Марко был любимцем Климента, который считал его своим учеником. Их объединяло многое — и в образе мышления, и в жизненном пути. Марк о тоже происходил из семьи покинувшего Плиску знатного болгарина, но детство его было тяжелым, даже более тяжелым, чем у Климента. Его отец умер очень рано, а мать он вообще не помнил. Юноша занимался чем придется, пока Савва случайно не встретил его и не привел к Константину. Марко быстро освоил новую азбуку, а от Климента узнал и ту, первую из созданных Философом. Она привлекала его тем, что осталась сиротой: любовь ее создателя целиком перешла на вторую. У Марко была душа поэта, он все одухотворял. В его представлении у дерева была своя жизнь, у листвы — своя речь, у рек — песня. Марко, как брошенного ребенка, жалел первую азбуку. И несмотря на то, что она никому не была нужна, он, переводя и переписывая книги, часто пользовался этой азбукой. Мефодий знал эту его привязанность и потому, отправляясь в Болгарию, попросил у Марко несколько таких книг. Он надеялся, что семена, посеянные Константином в Брегале, дали плоды, а ведь они были семенами первой азбуки. Марко, который и не мечтал даже, что когда-нибудь понадобятся его неурочные труды, был чрезвычайно обрадован вниманием Мефодия. Эта радость и побудила Мефодия ваять его с собой.

Климент грустил о легком характере и шутках любимого ученика, ему не хватало Марко. Уже никто не заглядывал к нему в келью, не разворачивал свитков, полных мыслей и красочных образов. Марко пытался подражать в поэзии Иоанну Дамаскину, но его песни были не столь печальными и тоскливо-мрачными.

В стихах Марко сияло голубое небо, зеленые ивы касались ветвями-косами притихших фиалок, и ощущалась легкая, как марево в летний день, грусть, которая пронизывала все образы и символы. Климент любил слушать его и невольно сопоставлял поэтические видения Марко с его внешним обликом. Если поэзия Марко была легка и эфирна, солнечна и красочна, то его плотная фигура дюжего молодца, крупная голова на крепкой шее больше подходили бы уличному борцу, чем поэту, который нанизывает одно на другое тонкие переживания души. Порой, лежа на топчане среди неоконченных икон и разбросанных листов пергамента и слушая стихи, Климент словно слышал задорные трели соловья, жужжание стрекоз над водой и пчелок, летящих но своим безымянным путям в лес, к древесному дуплу. Климент невольно погружался в такой реальный и безмятежный мир своего ученика и понимал, что нуждается в этом. Поэзия Марко отрывала его от забот, от воспоминаний о недавних пререканиях с княжеским поставщиком дубленых шкур. Старик весь пропах дубителем, а его непрерывная болтовня утомляла: он достиг того преклонного возраста, когда граница между мыслью и словом стирается и всякая, даже пустяковая, мысль обязательно произносится вслух. Старик непрерывно суетился, и стоило, например, попросить у него краски, как он начинал бубнить; «Тебе, значит, нужна краска, подожди, где же она? Кажется, в том углу, да, в горшке мастера из Микульчице, красивый горшок, правда, да и сам гончар был хороший человек, но однажды мы его кашли мертвым за крепостной стеной, в ту зиму волки спускались аж до моста. Помнишь? Стояли на мосту и поджидали людей, вот тогда и погиб тот гончар, который подарил мне горшок, в этом горшке я сначала готовил еду, а вот теперь храню краски. Сколько тебе надо, говоришь? Будет ли у меня столько? Ну что ты, это много! Слишком много! Ты думаешь, тебе одному нужны краски? Нет, дорогой, ведь и людям князя даю, попробуй не дай им. Тебе проще отказать». И так далее... И так далее...

Климент мрачнел от одной мысли, что придется вновь встречаться с поставщиком. Когда-то его болтовня забавляла, но тогда было время слушать старика. Теперь все надо делать быстро, а старик не только не изменился, но стал еще плоше. Раньше он хоть говорил медленно, а теперь по-сорочьи трещал и к тому же оглох.

В последний раз Климент просто не выдержал и вернулся обратно без черной краски. Из слов старика он понял, что Вихинг и тут вмешался, сказав: «На что это они так много расходуют черной краски? Может, они пьют ее или изливают на мирян, чтобы очернить их души своими еретическими мыслями?..»

8

Константинополь стал еще красивее. Ранняя осень уже давала о себе знать, там и сям оставляя едва заметные следы. По тому, что небо теряло глубину и становилось далекой равниной с усталым солнцем, Мефодий понял, что надо ехать обратно, чтобы дожди не застигли его в пути. Разговоры с Фотием были очень долгими и обстоятельными. Патриарх расспрашивал об всем: о немецких священниках, о Святополке, о намерениях папы и о том, как Мефодий оценивает предстоящую борьбу и шансы на успех константинопольской церкви в его диоцезе. Фотий не поинтересовался только людьми, окружавшими Мефодия. Беседа с василевсом не выходила из круга вопросов, обозначенного Фотием, но Мефодий должен был выяснить отношение василевса к папе. Папа ожидал помощи. Будет ли она ему предоставлена или он надеется напрасно? Василеве отвечал с неохотой, и Мефодий сделал вывод: все разговоры о помощи — пустые сказки. Когда они вышли из дворца, Мефодий увидел, что любопытство Фотия еще не удовлетворено. Фотий дал ему понять, что из-за болгарского диоцеза борьба с Римом вспыхнет с новой силой, и пусть Мефодий, дескать, готовится к ней. В конце Фотий, будто стыдливая девица, намекнул на двойственное положение Мефодия: архиепископ рукоположен папой, а находится на службе у Константинополя. Кому же он отдает предпочтение в борьбе?

— Это верно — идет борьба, и, по-моему, ясно, почему немецкие священники борются против меня. Я не отказался от константинопольской церкви, это она отказалась от меня и моих учеников...

— Как так? — удивился патриарх.

— Так. Никто не искал меня и не защищал, пока я сидел то в одной, то в другой тюрьме.

— В этом виноват Игнатий.

— Да, он, святой владыка... Я очень рад, что теперь вспомнили обо мне.

Фотий погладил бороду. Он был доволен, что не забыл написать Мефодию письмо.

— Слава и смерть Константина и твоя святость обязывают меня, брат Мефодий, — сказал он. — Мы боремся за одну правду, но вам труднее там, под постоянной угрозой меча... — И, помолчав, добавил: — Ну, а что ты думаешь о Болгарии?

Мефодий хотел было сказать о желании болгарского князя пригласить учеников из Моравии, но воздержался. Он вспомнил о неприязненном отношении Фотия к идее распространения созданной Константином письменности в землях вокруг Хема. По всему было видно, что патриарх и сейчас не отказался от мысли покорить и поглотить болгарское население с помощью греческого языка. Капля камень долбит, и разве можно сомневаться, что такая сила, как ежедневные проповеди на греческом языке, продолбит упрямые болгарские головы?

Мефодию была ясна эта опасность, понимал ее и князь Борис-Михаил. Вокруг этой темы вращались их разговоры, когда Мефодий был в Плиске. Борис-Михаил все хорошо обдумал. Он готов был принять Мефодия в своей стране, но не настаивал, так как понимал, что Мефодию нелегко на это решиться; зато князь очень хотел иметь у себя нескольких ученых людей, сведущих в новой письменности. На второй день после прибытия Мефодия в Плиску князь пригласил его на прогулку в Мадару. Там они отобедали и сели беседовать в зале, украшенной оружием. Несмотря на то, что обстановка не располагала к мирному разговору, они провели долгую полезную беседу. Загибая пальцы левой руки, Борис-Михаил по порядку поведал об опасениях в связи с крещением народа:

— Когда-то я откровенно говорил с твоим братом, святой владыка, и хотел бы так же побеседовать с тобой. Я и мой народ приняли новое учение от наших извечных врагов. Во-первых, приняли и добровольно, и насильно. Во-вторых, мой народ поднялся против меня, и я, не имея возможности спасти себя словом, спасся с помощью меча во имя того нового, что пришло оттуда. В-третьих, я добиваюсь самостоятельной церкви, как и ты в Моравии. В-четвертых, хотя моя борьба успешна, но этот успех подтачивает опасный червь — греческий язык несет моему народу порабощение и гибель. Верно, я могу направлять церковные дела, строю и буду строить храмы, но все это оборачивается помощью и пользой для врагов моего народа... И если что спасет меня, то только ваша азбука, которую вы создали для славяно-болгарского народа. Если вы хотите, чтобы ваше дело пустило корни в подходящую, истинную почву, переселяйтесь в мое государство. Я дам вам все, чтобы восторжествовал славяно-болгарский язык и чтобы вытеснен был эллинский. Я говорю это тебе, ибо твой брат рассказал мне когда-то о вашем славяно-болгарском происхождении. Ради памяти о родине предков, святой владыка, помоги нам сохранить себя... Константин когда-то оставил мне книги, написанные для моего народа, но очаг оказался без присмотра, ибо тот, кто должен был поддерживать огонь, не постиг простой истины, что только новая письменность спасет государство от смертельной опасности. Слабой была рука Иоанна, и ума ему не хватило, чтобы раздуть из искры пламя народного сознания. Тот, кто не хочет жертвовать собой ради чужого народа, может погасить огонь или просто оставить его угасать, как это сделал Иоанн. Добрая душа, добрый человек, но он был рабом по натуре... Он растерялся, а таком человек не может найти ясный путь и неуклонно идти по нему. Помоги мне, святой владыка, вывести народ к свету и своей письменности!