Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

— Слишком рана, слишком рана, отпустит! — ворчит Л’Афалия. — Крива спина у ребенка будет.

Но Эза лукаво ей улыбается, и она не может удержаться от ответной улыбки. Как же я буду жить без нее еще два Цветения?

Унна тоже улыбается, и только Цилиолис остается серьезным, снова и снова перекладывая свитки в ящичке, который дала ему Энефрет. Каждый из них длиной сотню шагов, на каждом из них будет записана история Эзы — история мира, который они увидят и покажут ему. Эти истории Эза прочтет, пробежав по свиткам пальцами, когда научится понимать и вернет себе магию. Цилиолису предстоит стать его цветописцем — странное слово, которое будет означать тех, кто Цветение за Цветением, сотня за новой сотней будет писать для слепого Избранного истории о далеких и близких землях.

Цили станет первым из них и самым знаменитым. Энефрет обещала сохранить его имя в вечности, так же как мое, Унны, Эзы… Только Серпетис канет во тьму времени, не оставив после себя следа. После нашей смерти — моей, Мланкина, Кмерлана, его детей — только Эза будет знать имя своего отца и помнить его, храня неназванным, произнося в глубине своего сердца.

Я снова смотрю на Унну при мысли о Серпетисе, и она горько улыбается уголками губ в ответ на этот взгляд. Как будто прочла в моем разуме, как будто коснулась его своим. Она не верит в то, что Серпетис дождется ее, я чувствую это. Я не хотела бы видеть, но видела их последний момент наедине, в темном коридоре перед тем, как Серпетис заметил меня, отстранился и вышел в ночь, чтобы уже через мгновение вслед за Чормалой-мигрисом промчаться мимо окна на слепяще-черном коне.

Я видела, как при звуке закрывшейся двери Унна вздрогнула, замерла, застыла… как будто ждала, что она откроется снова, чтобы впустить его обратно. Я не слышала слов, не я видела глаз. Я видела только его целомудренный поцелуй — в лоб, словно благословение.

— Прощай, — сказала она в темноту, и я скрылась в проходе, не готовая ее разубеждать.

Два Цветения — ровно столько понадобится наследнику, чтобы стать нисфиуром. Для меня это будут два Цветения неволи, прежде чем Серпетис возьмет в свои руки власть и освободит меня и Мланкина от уз, которые в тягость нам обоим. Я не сижу без дела, дожидаясь, я тоже собираю свои вещи. На следующей повозке я отправляюсь в Тмиру, забрав с собой Кмерлана. Я не намерена больше оставаться в доме, где не нужна. Я хочу обнять отца, рассказать ему об Эзе, всплакнуть на маминой постели. Цили сказал, в доме все осталось так же, как при ней. Когда я приеду, мне будет, чем заняться.

Они уходят далеко за полночь. Кмерлан засыпает прямо на постели, обняв Эзу, и я осторожно снимаю с него корс и сокрис и укрываю одеялом. Он только утыкается Эзе в макушку и сопит. Эза даже не просыпается.

Я ложусь с ними рядом, но не сплю еще долго, слушая ровное дыхание, глядя по голове то одного, то другого.

Это долгая ночь, и в то же время такая короткая. Утром у входа нас уже ждет крытая повозка, запряженная лениво жующим тающий снег тяжеловозом. Уже загружены по приказу Мланкина плотно набитые сеном мешки, еда, вода. На тяжеловозе Унна, Цили и Эза доберутся до границы Асморанты, закатного края Северного Алманэфрета. Дальше придется отправиться с караваном кочевников верхом. К тому времени Эза, наверное, уже будет ходить или даже бегать.

Край бесконечной пустыни, северные земли, бесплодная равнина Глиняной пустоши, Каменный водопад, Цветущая долина. Круг, который должен начаться и закончиться здесь, в Асморе, в доме правителя земли от неба до моря и до гор.

Цили заботливо укладывает под сиденье ящичек, в котором лежат туго свернутые свитки. Энефрет сказала, что листья, из которых сделаны свитки, не горят в огне и не тонут в воде. Им не страшно солнце, не страшны жуки-листоеды. Они будут лежать нетленными много Цветений. Я трогаю лист, он кажется почти прозрачным, одновременно хрупким и очень прочным.

— Ножом не разрежешь, я пробовал, — говорит Цили.

Я подаю Унне теплый корс для Цили, теплый корс для нее самой. Вчера мы не стали выносить их сюда, чтобы не выстудить, ведь очажок в повозке затопили только сегодня, и ткань в моих руках еще хранит домашнее тепло.

— Семя брошено, но взойдет ли росток веры — зависит от вас, — говорит Энефрет, стоя рядом с нами у повозки. Она держит Эзу на руках, но он недоволен и хнычет. Он только что поел и хочет спать, и все норовит упасть головой ей на грудь.

— Ну потерпи еще немного, сынок, — говорю я ему. — Скоро поспишь в тепле.

Но он капризничает и ерзает у Энефрет на руках, пока она говорит напутственное слово.

— Все войны и болезни, все великие деяния и ошибки, все кровавые бойни и чудеса, — говорит Энефрет нараспев. — Все это вы должны будете занести в свитки, записать для тех, кто придет после. Старый мир будет забыт уже скоро. В новом мире с вами будет Избранный, а после того, как вы умрете, только Эза и будет помнить о том, что было раньше.

— Кха, — говорит Эза, словно понимая, о чем речь. И хоть пока это только видимость, уже скоро он действительно поймет.

Нас провожают взглядами, но подойти никто не решается. Слишком грозным было послание Энефрет, слишком недоверчивы те, кто никогда не знал жизни без магии. И хоть она и здесь — живое свидетельство того, что то послание всему миру было правдой, не все готовы принять ее сразу.

Придется Эзе постараться.

Унна первой забирается в повозку, принимает у Энефрет ребенка. Я тут же забираю его назад, целую в щечку, в ручки, в глаза, и все-таки отдаю ей.

Оттираю набежавшие слезы и прошу Цили и Унну быть поосторожнее. Л’Афалия обнимает хмурого Кмерлана, долго не отпускает его. Наконец, тоже забирается в повозку, закрыв за собой дверцу, чтобы не выхолодило внутри.

Я прощаюсь с Цили, он целует меня в мокрую щеку.

— Я присмотрю за ним. Я обещаю тебе.

— Я знаю, — говорю я. — Я знаю, что вы вернетесь, но все равно…

— Ты дождешься нас, и все будет хорошо, — говорит Цили мягко. — Энефрет не нарушает слова.

Цили уже готов взобраться на козлы, когда мы оба замечаем повозку, подъезжающую к дому со стороны восходной улицы. Повозка останавливается почти рядом с нами, и подбежавший мальчишка из работников Мланкина открывает примерзшую дверь, едва не свалившись на землю от сильного рывка.

— Кто это? — спрашивает Цили, но я только качаю головой. Мне неведомо.

Но я тут же все понимаю, когда из повозки появляется девушка. Она невыразимо прекрасна, как солнце, как снег, как молодая листва. Ее яркие карие глаза отливают медом, а волосы спускаются по плечам пышной золотистой волной. Она оглядывается вокруг, но ни наследника, ни правителя на улице нет. Я уже готова окликнуть ее, когда из дома выходит — почти выбегает советник правителя, старик Шудла.

Он подхватывает гостью под руку и ведет в дом.

— Кто это? — спрашивает Цили.

— Алманэфретка, — коротко говорю я. Вижу его непонимающий взгляд, но не могу удержаться. — Долго же добиралась.

Им пора трогаться, но Цили медлит, как будто все же ждет, что я объясню. Красота девушки как молния, она бьет в мужчин даже с расстояния. Шудла, кажется, потерял дар речи, вся охрана просто стоит с открытыми ртами, и он тоже не может отвести от девушки глаз, пока она не исчезает за дверью.

Я оглядываюсь на Энефрет, но ее уже нет с нами. Только мы вдвоем на пустой улице перед домом правителя. Только правительница и маг, которого покинула магия. Только ненужная жена и цветописец.

— Мланкин хотел взять новую жену, — говорю я. — Видимо, он послал за ней, когда решил, что я умерла. Раз я жива, ему придется ждать два Цветения, пока Серпетис не станет нисфиуром и не разорвет наш союз.

— И она все эти два Цветения будет ждать? — Цили качает головой.

— Не будет, поверь. — Я криво улыбаюсь. — Не вышло с отцом, так выйдет с сыном. Думаю, Мланкин женит Серпетиса, чтобы не потерять союзников. Не захочет портить отношения с Алманэфретом, отправляя девушку назад.

И поскольку Серпетис не глуп и тоже понимает все выгоды этого союза, он женится. Брак с шембученкой сделает его простолюдином — лишит благородства и права на власть, передав это право Кмерлану. Брак с благородной алманэфреткой позволит сделать связь между владениями сильнее. Алманэфретские территории огромны, и эти земли нельзя отпускать, особенно теперь, когда столько воинов полегло на защите Шинироса.