Заколдованный замок (сборник) - Эдгар По

Когда я пришел в себя, первым моим побуждением было, разумеется, рассказать о том, что я увидел и услышал, своему другу, и вряд ли я смогу описать то ощущение отвращения, которое в конце концов помешало мне это сделать.

Но как-то вечером, спустя три или четыре дня после этого случая, мы сидели в той же комнате, где мне явилось это видение, — я занимал то же место у того же окна, а мой друг расположился на диване рядом. Вызванные временем и местом ассоциации побудили меня рассказать ему о странном явлении. Он выслушал мой рассказ до конца и сначала от души рассмеялся, а потом сделался необычайно серьезен, будто мое безумие не вызывало у него сомнения. Однако случилось так, что в тот миг я снова отчетливо увидел чудовище, и, закричав от ужаса, указал на него. Он внимательно посмотрел туда, куда я указывал, но сказал, что ничего не видит, хотя я и описал ему во всех подробностях, как оно спускается по голому склону холма.

Теперь я встревожился не на шутку, поскольку был почти уверен, что видение это — не что иное, как знамение моей смерти, или, хуже того, предвестник помутнения рассудка. Я в отчаянии откинулся на спинку кресла и на несколько секунд закрыл лицо руками. Когда я отнял ладони от лица, видения уже не было.

Впрочем, к моему хозяину уже отчасти вернулось спокойствие, и он принялся подробно расспрашивать меня о том, как выглядело это создание. Когда я полностью удовлетворил его любопытство относительно головы животного, он глубоко вздохнул, точно сбросил с себя какой-то тяжкий груз, и с совершенным спокойствием, которое показалось мне даже жестоким, принялся рассуждать о различных аспектах спекулятивной философии, теме нашей прерванной беседы. Помнится, он (среди прочего) особенно настаивал на том, что главнейшим источником ошибок во всех умозрительных построениях было неотъемлемое свойство разума недооценивать или преувеличивать важность того или иного объекта вследствие неправильной оценки его отдаленности.

— К примеру, — говорил он, — для того чтобы точно установить, какое влияние на общество в целом может оказать распространение демократии, необходимо правильно себе представлять ту эпоху, когда подобное распространение может прийти к завершению. Но можете ли вы назвать хотя бы одного писателя, озаботившегося проблемами общественного уклада, который считал бы эту сторону данного вопроса заслуживающей обсуждения?

Тут он на миг замолчал, подошел к книжному шкафу и снял с полки один из учебников по естествознанию. Потом, попросив меня поменяться с ним местами (так ему лучше были видны напечатанные мелким шрифтом буквы), он занял мое кресло у окна и, раскрыв книгу, продолжил тем же тоном, что и прежде:

— Если бы не ваше подробнейшее описание чудовища, — сказал он, — я, возможно, так и не смог бы объяснить вам, что вы увидели. Но сначала, с вашего позволения, я прочитаю вам школьное описание рода Sphinx из семейства Crepuscularia класса Insecta, то есть насекомых. Итак: «Четыре перепончатых крыла, покрытые маленькими разноцветными чешуйками; рот в форме закрученного хоботка образован вытянутыми челюстями, по бокам от которых расположены рудиментарные жвала и щупики. Нижняя пара крыльев соединяется с верхней жесткими волосками; усики имеют форму продолговатой булавы призматической формы; брюшко заостренное. Сфинкс Мертвая голова часто вызывает страх у не знакомых с ним людей своей способностью издавать протяжный заунывный звук, а также узором, напоминающим символ смерти, который находится у него на щитке».

Тут он закрыл книгу, чуть подался вперед, не вставая с кресла, и принял ту же позу, в которой сидел я, когда заметил «чудовище».

— Ага, вот он! — почти сразу воскликнул мой друг. — Теперь он поднимается по холму. Признаю, это создание весьма необычно с виду! И все же оно не настолько велико и не так далеко от нас находится, как вам показалось. На самом деле оно карабкается по паутинке, которую какой-то паук протянул по окну. Я думаю, длина его — приблизительно одна шестнадцатая дюйма, и приблизительно одна шестнадцатая дюйма отделяет его от моего зрачка!

Тишина

Горные вершины дремлют; В долинах, утесах и пещерах тишина.

Алкман[209]

Притча

— Внимай мне! — молвил Демон, опуская мне на голову свою руку. — Область, о которой я говорю, — печальный край в Ливии, у берегов реки Заиры. И нет там покоя и тишины.

Воды реки окрашены в болезненные шафрановые тона и текут они не в море, но трепещут и вздуваются во всякий миг под багровым оком солнца, охваченные судорожным волнением. На много миль вокруг по обе стороны реки раскинулись заросли гигантских водяных лилий. Они вздыхают в этом безлюдье, и, словно привидения, вытягивают к небу свои длинные шеи-стебли, и вечно кивают бледными венчиками одна другой. Смутный ропот исходит от них, подобный журчанью подземного ручья. И они вздыхают.

Но есть предел их владениям — полоса темного, дремучего, высокого леса. Там, подобно океанским волнам у Гебридских островов, беспрестанно колышутся заросли кустарников, хотя нет ни малейшего ветра в небесах. И могучие первобытные деревья вечно скрипят и шумят вершинами. И с их высоких ветвей капля за каплей падает роса. И у корней сплетаются в тревожной дремоте ядовитые цветы. И высоко над головой с гулом несутся на запад рваные серые тучи, перекатываясь, словно исполинский водопад, через огненную стену горизонта. Но, повторяю, нет там ветра в небесах, и на берегах реки Заиры нет ни покоя, ни тишины.

Была ночь, и лил дождь; и пока он падал, он был дождем, но упав на землю, превращался в кровь. И я стоял в трясине среди высоких лилий, и дождь падал мне на плечи, и лилии вздыхали, кивая одна другой.

И вдруг из тонкого призрачного тумана показался диск луны, и был он огненно-красен. И взор мой устремился к громадному прибрежному утесу, озаренному лунным сиянием. Он был дикого, мертвенного, серого цвета и стоял, словно привидение. На той его стороне, что была обращена ко мне, на камне были высечены таинственные письмена; и я пробирался через топкую пустыню водяных лилий, пока не оказался на самом берегу, чтобы прочесть знаки на камне. Но я не сумел постичь их. Тогда я вернулся обратно в болота, но вдруг ярче разгорелся лунный диск, я обернулся и снова взглянул на утес и на письмена — и они гласили: «Отчаяние».

Тогда я взглянул вверх — на вершине утеса стоял человек. И я укрылся среди водяных лилий, чтобы следить за его действиями. Человек тот был рослым и статным, с плеч до ступней его тело было закутано в римскую тогу. И очертания его фигуры были неясны, но лик его был ликом божества; и покровы ночи, тумана, луны и росы не могли скрыть его лица. И чело его было изрезано бороздами многих дум, и глаза его были безумны от множества забот; и в немногих складках на его щеках я прочел повесть скорби, усталости, отвращения к роду людскому и жажду одиночества.

И человек этот присел на скалу, оперев голову на руку, и стал смотреть на картину запустения. Он смотрел на низкорослый, вечно волнующийся кустарник, на высокие первобытные деревья, смотрел на небо, исполненное гула, и на багрово-красную луну. А я таился в гуще лилий и следил за человеком. И человек дрожал в уединении; но ночь уже начала убывать, а он все сидел на утесе.

И вот он оторвал взгляд от неба и посмотрел на печальную реку Заиру, на ее желтые призрачные воды и на бледные толпы водяных лилий. И стал прислушиваться к их вздохам и к ропоту, который исходил от них. И я лежал тайно в своем прибежище и следил за его действиями. И человек вновь трепетал в уединении, и ночь убывала, но он все еще оставался на утесе.

Тогда я спустился в трясину, и пошел среди ропота лилий, и позвал гиппопотамов, что живут на островках среди самых глухих топей. И гиппопотамы услышали мой зов, и пришли к подножию утеса, и принялись ужасающе вопить и устрашающе рычать, и луна пылала в небесах. И я таился в своем укрытии и следил за человеком. И человек дрожал в уединении; но ночь убывала, а он все сидел на утесе.

Тогда я пришел в ярость и наложил на стихии заклятие буйства. И страшная буря разразилась в небесах, где прежде не было ветра. И небо потемнело от бешенства, и дождь хлестал человека, словно сотней бичей, и река вышла из берегов, и воды ее вспенились, и водяные лилии пронзительно заголосили, и вековые деревья рушились под натиском ветра, и гром сотрясал утес в самом его основании. А я притаился в моем убежище и следил за человеком. И человек дрожал в уединении; но убывала ночь, а он все сидел на утесе.

Тогда я снова пришел в ярость и наложил заклятие тишины на реку и лилии, на ветер и лес, на небо и гром и даже на вздохи водяных лилий. И они погрузились в безмолвие. Даже луна перестала взбираться к зениту по своей небесной тропе, и гром замер в отдалении, и молнии погасли, и тучи повисли недвижно, и воды вернулись в прежние в берега и замерли, и водяные лилии больше не вздыхали — ни тени звука во всей этой беспредельной пустыне. И я взглянул на письмена на утесе и увидел, что они изменились — теперь они гласили: «Тишина».