Унтовое войско - Виктор Сергеев

Кудеяров нет-нет да подсаживался к ней в телегу, глядел на закутанного в материнскую шаль сына, искал в нем что-либо свое, кудеяровское. Ничего не находя, тревожился, вздыхал, курил цигарку за цигаркой.

Катерина, угадав его мысли, полыхнула по нему зелеными глазищами, усмехнулась:

— Не бойсь!

— А я ничео, — пробовал отговориться Иван. — Ты чео?

— А того самого… Вылупился! Младенец, он младенец и есть. Чео тебе? Глядит-глядит… Не узнаешь, что ли? Дак откуда тебе узнать, коли видишь впервой?

— Да ты что! Ну, взглянул. С него не убудет.

— Залез тут… дышать Кольке нечем. Лошадью провонялся.

— Пусть привыкает, — улыбнулся Кудеяров. — Мы, казаки, как конец младенчеству… с конем проживаем. А он, Колька, в формулярные списки Нерчинской сотни вписан. Было бы про то тебе ведомо.

— Да уж ведомо. — Голос ее заметно потеплел. — Я уж и то думаю… Вчерась на станции тянется к мерину ручонкой, можа, погладить хотел, можа, еще чео захотелось. А мерин-то ржет так… потихонечку-потихонечку, чуть слышно. И эдак же пофыркивает и косится на Кольку.

— Казачий младенец… Он, Катерина, молоко материнское, можно сказать, сосет пополам с конским потом.

С того года, как ногами пойдет; расти ему не в зыбке, а в тряпошном седле, проворней будет.

— Не дури, дам я тебе его… как же. Ни за какие коврижки. Оборони бог.

— Я сам коней-то постигал сызмальства. Смолоду к езде под седлом обучен. В станице заведено так. Не с нас пошло, не с нами кончится.

Он взял ее за руку. Не то от этого прикосновения, не то от духовито-бражного запаха соснового леса у нее кружилась голова, щемило в горле. Душевная тревога томила ее.

С гор, видневшихся за лесом, спускались тучи, пригасив вечерний закат. Между вершинами посвистывал угонистый горный ветер. По ложбинкам и впадинкам выстилались там и тут снеговые скатерти. Они уже подтаивали. Часто попадались заросли голубичника и кипрея.

Она высвободила руку из его пальцев, вздохнула:

— Ну вот… поимел своего. Облагодетельствовал. Чео хотел — замыслил… Обхаживал, как норовистую лошадь. А зачем? Никогда не приносить тебе заклада от невесты — ни кольца, ни головного платка со цветочками. И никто из твоих сродственников не приедет в Выселки, не зайдет в мой дом, не сядет под «матку» и не скажет: «У вас, слыхали, бел ленок, а у нас ковылек: хорошо бы их соединить». Не скажет. Не-ет Никто уж не пообещает моей матушке, что на чужой жениховой стороне будут ее доченьку ласкать и холить, беречь от тяжелой работенки, сошьют ей шубу новую, купят шаль терновую… Вместо невесты-лебедицы бабу поротую, под судом бывавшую, получишь. Обмишулился ты. Будем жить в окаянстве. Вечные перекоры…

— Ну и созлая ты! — не удержался Кудеяров, соскакивая с телеги. — Ни с какого бока не подойдешь. Вот так клюква! Но запомни. Беда эта избывная. Обрящить себя надо.

— Страшно мне, Иван. Муторно на сердце, — призналась она.

— Поротья испугалась?

— Обезобразят тело, обесчестят.

— Эка невидаль! Нас, аников-воинов, все годы службы порют.

— Вы — мужики.

— Бабы, они мужиков живучее.

— Да уж… какое! Как сдумаю о том, что растелешат меня при всем народе… Стыдно ведь. И страшно. Под сердце холод подкатывает.

«Сказать ей, что пороть то я буду? — подумал он. — Не-ет. Погожу еще. Скажешь… Она, черт знает! Чео натворит после того — одному богу известно».

— Застегни душку-то, а то простынешь, — грубовато сказал он.

Сзади, нарастая, дробились цокающие звуки. Похоже, что камни сыпались на дорогу. Облако пыли выползло на сосновый подлесок, звуки приблизились. Кудеяров оглянулся. Из-за поворота показались всадники. Шеренга, еще… Пыль отлетала из-под копыт, подрагивала земля. К Кудеярову подъехал Жарков.

— А это-то казаки, Ванюха. Никак всей сотней прут. Язви тя! Давай ослобожать путь. Катерина, правь в сторону… во-он на то перелесье!

Были уже различимы лошади вороной масти, шедшие на рысях. Под бараньими папахами серые пятна усталых равнодушных лиц.

Проскакали сотник с хорунжим. Оба усатые, пожилых лет. Казаки отдали им честь.

Мимо проносились казаки по двое в ряд с закинутыми на плечо пиками. По седельным сумам было видно, что путь у них дальний.

Жарков, дурачась, крикнул:

— Эй, воины унтовые, царские слуги, откелева вы взялись? Из какой станицы?

На его крик отозвался кто-то из рядов тенорковым голосишком:

— Чео тут торчишь, как гвоздь в дощечке? Заворачивай с нами!

— Туза тебе в зад! Куда это я заверну?

— А на Амур, борода!

— Храни вас царица небесная!

Сотня ускакала. Осела пыль в кустах боярышника. Приглушился, ушел в каменистую твердь цокот копыт.

— Всё на Амур, на Амур! С кандибобером проследовали, — проговорил восхищенный Жарков. — Экую прорву людей нудят! Исполать вам всем!..

На последней станции перед Нерчинском казаки остановились передремать ночку. Во всех закоулках селения стояли подводы с распряженными лошадьми.

Подъехали к ближайшему костру. У огня возилась над казанком баба в ветхой куртке. Старое овчинное одеяло свисало с телеги. Тут же лежала шуба козлиная. На шубе валялся пустой штоф с дырой возле горлышка.

Бутыль-то битую пошто на Амур-реку тащишь? — спросил Жарков.

Баба подняла голову. Не разобрать, каких она лет. По лицу будто молода, а по глазам стара. Глаза у нее запавшие, маленькие, слезящиеся и пустые, бесцветные.

Она не расслышала слов.

— Кого будешь на Амуре-то делать? — громко спросил Жарков.

— Кого? Как все люди, так и я. Миряне-общественники… И я с ними. Бог поможет, — ответила баба, осеняя себя крестом. — Погрейтесь, казачки, коли зазябли в дороге.

Кудеяров и Жарков спешились, подошли к огню. Жарков все допытывался, кто она да почему в путь-дорогу пустилась. Баба сказала, что муж ее, казак, помер, схватил кондрашку в прошлом году.

— После смерти мужа, — пояснила она, — перебивалась опивками и объедками, задолжала людям.

Жарков, свертывая цигарку, посоветовал:

— Тебе бы просьбу подать по начальству.

— Подавала. Кадила властям. Вашему благородию, милостивому государю… командиру полковому.

— Ну и че?

— А че… Перед богом проливаю слезы. Вербовщик тут приехал в селение, ну я и решилась. Заблудшая овца. Опостылело мне. Начальнической милости не дождалась. Оскребышей испекла да и в путь собралась. За неотдачу долгов свели бы в кутузку. А на Амуре-реке все же должно лучше.

— Да-а, — протянул Жарков. — Язви тя… настрадалась ты, баба. Дай тебе бог какого ни на есть счастья на той реке.

— Спасибо, служивый, на добром слове.

На огонь пришел густоволосый чернявый мужик в шинели серого сукна, подпоясан ремешком, в унтах. Глаза цыгановатые, борода сивая.

— Не наложишь ли, Марья, заплату? — спросил он бабу.

— Отчего не наложить, показывай. Охо-хо-нюшки!

Жарков сделал шаг к мужику:

— А я тебя узнал. Каков гусь!

Мужик повернулся к нему, ощерил зубы:

— Много вас ездит тут…

— Поймали мы тебя возле села Ключи. Вспомнил?

— Не. Обличье твое знакомое. Бежал ты в ту пору с Алгачинского рудника. Зовут тя Ефимом Холодовым. Не забыл? Десять рубликов на тебе заробил.

— Никакой я не Холодов! Не ошельмован…

Кудеяров присмотрелся к мужику. Это был тот самый беглый, в которого он стрелял из пистолета. Ну да. Тот самый Ефим. Просил зарубить шашкой, не сдавать на Кару. Их тогда трое было. На зимниках.

Жарков, посмеиваясь, играл с Ефимом в кошки-мышки:

— При поимке чинил ты отбивательство завостренным длинным шестом, а когда вышибли из рук твоих тот шест, тогда зачал бросаться каменьями и кричать, что живым в руки не дашься.

— То не я. Обрати в шутку, казак.

— Принужден я тогда был применить оружие. В отстрах выстрелил из карабина, ты испугался и дал себя связать. Сдал я тебя сельскому старшине. Увезли на Кару.

— Не я же, — упрямо твердил Ефим. — Обмолвка твоя.

— Помню, что одет ты был в шубу старую из яманьих шкур, в шапке овчинной, при себе имел, мешок холщовый, а в оном такой же поменьше, а в нем огниво, нож в кожаном чехле.

— То не я. Оговор напрасен.

— Ну, пусть, язви тя! Ты скажи, куда навострился? На Амур?

— На Амур. А зачем тебе? Какая одурь взяла? Места там глухие, народишку мало, да и тот бедняцкого толку. А здесь тебе вольготно. Где милостыню возьмешь — до вечера гривенник. Где стащишь-натибришь… если плохо лежит. Осенью в огородах, в полях все поспевает. Бери, сколь хошь. Барашка прирежешь в бурятском кочевье. Кто дознается? Осень так-сяк пройдет, к зиме на отсидку явишься — на заводские работы. А весной опять утекешь… Как полая вода. На Амуре же ничего этого тебе не поддует.