Лукиан Самосатский. Сочинения - Лукиан

77. Далее, пусть наш танцор будет проворен и ловок во всяких движениях и умеет как ослаблять, так и напрягать мышцы тела, чтобы оно могло изгибаться при случае и стоять твердо, если это понадобится.

78. Не чужды пляске и движения рук, что применяются при борьбе. Напротив, в борьбе есть красота, которая отличает таких мастеров, как Гермес, Полидевк и Геракл. В этом ты сам убедишься на любом из танцоров, изображающих их, если посмотришь внимательно. Геродоту кажется более достоверным то, что мы видим, а не то, что слышим. А пляске свойственны впечатления для слуха и зрения.

79. Пляска обладает такими чарами, что человек, пришедший в театр влюбленным, выходит образумившимся, увидев, как часто любовь кончается бедой. Одержимый печалью возвращается из театра смотря светлее, будто он выпил какое-то дающее забвенье лекарство, "боли врачующее и желчь унимающее", по слову поэта. Доказательством того, что происходящее на сцене нам близко и понятно каждому из смотрящих на представление, служат те слезы, которые нередко проливаются зрителями, когда им показывают что-нибудь жалостное и трогательное. Вакхическая пляска, особенно процветающая в Ионии и в Понте, несмотря на свой шутливый характер, до такой степени покорила тамошних жителей, что в установленный срок они поголовно, забыв все другие дела, сидят в театре целыми днями и смотрят на тианов, корибантов, сатиров и пастухов. Мало того: исполняют эти пляски в каждом городе самые знатные люди, занимающие первенствующее положение. Они не только не стыдятся этого занятия, но, напротив, даже гордятся им больше, чем благородством своего происхождения, почетными обязанностями и заслугами предков.

80. Но, поскольку я сказал тебе, в чем добродетель танцора, послушай теперь об его недостатках. Телесные я тебе уже показал, а те, что коренятся в его душевных свойствах, ты, я думаю, сейчас сумеешь подметить. Дело в том, что многие из наших актеров по своему невежеству — неосуществимо, чтобы все были людьми учеными — ошибки грубые в пляске обнаруживают. Одни совершают нелепые движения, совсем, как говорится, не под струну, так что ноги их говорят одно, а ритм музыки — другое. Другие соблюдают хорошо размер, но путают изображаемые события, представляя то позднейшее, то случившееся раньше. Помню, я видел однажды такой случай: один актер, плясавший рождение Зевса и пожирание Кроном своих детей, по ошибке сплясал нечестие Фиеста, сбитый сходством обоих происшествий. А другой, представляя Семелу, поражаемую перуном Зевса, сделал ее похожею на Главку, которая жила гораздо позже. Однако за таких неудачных танцоров не следует, я думаю, осуждать самое искусство пляски. Нет, их надлежит считать тем, что они есть, невеждами — и всячески поощрять тех, чье исполнение отвечает в достаточной мере всем правилам искусства и ритму музыки.

81. Теперь подведу итоги. Танцору надлежит быть во всех отношениях безукоризненным: то есть каждое его движение должно быть строго ритмично, красиво, размеренно, согласно с самим собой, неуязвимо для клеветы, безупречно, вполне закончено, составлено из наилучших качеств, остро по замыслу, глубоко по знанью прошлого, а главное — человечно по выражаемому чувству. Ибо актер лишь тогда заслуживает полное одобрение зрителей, когда каждый смотрящий игру узнает в ней нечто, им самим пережитое; сказать точнее — как в зеркале увидит в танцоре самого себя, со всеми своими страданиями и привычными поступками. Вот тогда люди от восхищенья оказываются не в силах сдержать себя, но все без исключений начинают рассыпаться в похвалах, ибо каждый видит образ своей собственной души и узнает самого себя. Говоря проще, это зрелище осуществляет для собравшихся знаменитое дельфийское предписание: "Познай самого себя". Тогда зрители уходят из театра, поняв, на чем надлежит им остановить свой выбор и чего, напротив, избегать: уходят, научившись тому, чего раньше не знали.

82. Случается и танцору, как и оратору, что называется, «переусердствовать», когда он в своей игре теряет чувство меры и обнаруживает совершенно излишнюю напряженность: если нужно показать зрителю чтонибудь значительное, он показывает чудовищно огромное, нежность выходит у него преувеличенно женственной, а мужество превращается в какую-то дикость и зверство.

83. Подобный случай, припоминаю, имел место однажды на моих глазах с танцором, который до этого пользовался большим успехом, был вообще человеком умным и действительно достойным удивления, но тут, не знаю, по какой роковой случайности, он заблудился в преувеличениях и впал в безобразное переигрыванье. Он плясал Аянта, охваченного безумием тотчас после поражения, и до такой степени сбился с пути, что зритель с полным правом мог бы принять его самого за сумасшедшего, а не за играющего роль безумного: у одного из тех, что отбивали такт железною сандалией, танцор разорвал одежду; у другого, флейтиста, вырвал флейту и, обрушившись с нею на Одиссея, стоявшего рядом и гордившегося своей победой, раскроил ему голову. Если бы не защищала Одиссея его войлочная шапка, принявшая на себя большую часть удара, погиб бы злосчастный Одиссей, попавши в руки сбившемуся с толку плясуну. Впрочем, весь театр безумствовал вместе с Аянтом: зрители вскакивали с мест, кричали, бросали одежды, — так, по крайней мере, вела себя грязная чернь, уже тем самым невежественная, превратно понимающая красоту, не видящая, что — худо и что — хорошо, и считающая подобное изображение страсти верхом совершенства. Люди же более развитые понимали, что делается на сцене и краснели за танцора, однако из вежливости не хотели позорить его своим молчанием, но тоже выражали одобрение и прикрывали этим безумие пляски, так как совершенно ясно видели, что перед ними разыгрывается безумие не Аянта, а самого актера. Бедняге показалось мало всего перечисленного, и он проделал нечто еще того забавнее: спустившись со сцены в места для зрителей, он уселся среди сенаторов между двух консуларов, очень боявшихся, что он и кого-нибудь из них, как барана, возьмет и отхлещет плетью. Одни дивились этому происшествию, другие смеялись над ним, третьи подозревали, уж не охватил ли танцора действительный недуг от стремления изобразить его чересчур естественно.

84. Впрочем, и сам он, говорят, когда отрезвел, сильно раскаивался в ошибках, которых наделал, и даже заболел с горя, что его могли действительно заподозрить в сумасшествии. И это сам высказал с полной отчетливостью. Именно, когда поклонники стали просить танцора еще раз сплясать им Аянта, он извинился перед зрителями, сказав: "Актеру достаточно один раз сойти с ума". Но сильно его огорчил соперник по искусству, взявший его роль: когда для него был написал подобный же Аянт, он изобразил безумие с большой благопристойностью и скромностью и заслужил общее одобрение за то, что сумел остаться в границах пляски и не дошел в игре до пьяного бесчинства.

85. Этим немногим, милый друг, я ограничусь из всего, что можно было бы сказать о задачах пляски и ремесле танцора. Все это я изложил тебе, чтобы ты не слишком сердился на меня за мою страсть к этому зрелищу. А если ты согласишься пойти со мной посмотреть на пляску, я уверен, ты будешь совершенно пленен этим искусством и, мало того, будешь охвачен плясобезумием. Так что мне не будет нужды говорить тебе, как Кирка Одиссею: Дивно: ты выпил зелье мое, но не зачарован.

Ибо ты будешь зачарован, и, клянусь Зевсом, не ослиную голову, не кабанье сердце принесут тебе эти чары, но рассудок твой станет тверже, и, радуясь свершившемуся, ты и другим позволишь большими глотками испить того же напитка. Помнишь, Гомер говорит о золотом жезле Гермеса, что он им

…сном чарует очи людскиеИ отверзает сном затворенные очи у спящих.

То же самое делает и пляска: она завораживает взоры и в то же время заставляет бодрствовать и будит мысль каждой подробностью своего действия.

Кратон. Так, Ликин. Я уже покорился тебе. И глаза и уши мои во всю ширь распахнуты. Не забудь же, приятель: когда пойдешь в театр, займи и мне место рядом с собой, чтобы ты не один возвращался домой умнее нас.

ХАРИДЕМ, ИЛИ О КРАСОТЕ

Перевод Н. П. Баранова

1. Гермипп. Вчера, Харидем, прогуливался я под городом, нуждаясь в отдыхе среди полей и чувствуя потребность спокойно поразмыслить, так как у меня оказались кое-какие заботы. И вот встречается мне Проксен Эпикратов. Поздоровавшись, как принято, я спросил его, откуда он идет и куда держит путь. Он ответил, что пришел сюда тоже отдохнуть от трудов, полюбоваться видом полей и насладиться легким благорастворенным дыханьем обвевающего их ветерка. Идет же он с великолепной пирушки, устроенной в Пирее Андроклом, сыном Эпихара, который, принеся жертву Гермесу, праздновал победу, одержанную им на празднике Зевса, где он прочел свою книжку.

2. Проксен сказал, что на пирушке было много тонких и приятных разговоров и между прочим были произнесены гостями похвальные слова в честь красоты; Проксен добавил, что пересказать их он не в силах, так как стал забывать по старости лет, да и вообще не обладает даром слова, но ты легко мог бы все передать, так как ты и сам выступал с речами и других в продолжение всего обеда слушал внимательно.