Случайные обстоятельства. Третье измерение - Леонид Борисович Борич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Какой же нам смысл зря терять аспирантское место? — настойчиво проговорил Каретников.
О том, на каком курсе учится муж Ксении и скоро ли ему нужно будет уезжать куда-то, Иван Фомич старался не думать, потому что труднее бы сейчас перед собой было: мужу ее еще долго учиться, и неизвестно — может, никуда и не пошлют его...
«Но для кафедры?! — ухватился Иван Фомич за нужную ему мысль. — Если она все-таки потом с мужем уедет, для кафедры-то что толку?»
Он понимал, что надо что-то выбирать. Но что же выбирать, когда тут уж последний его шанс, а Ксения еще молодая совсем, да и какой из нее ученый, если честно? Она неплохой врач, любит больных... Вот Сушенцову бы в этом у нее поучиться! Но что ему больные? Объект для операций — и все! Это уже сейчас видно, угадывается: ему бы и вообще больных не надо, да вот жалость — кого ж тогда оперировать?
Но тут это... и объективным надо быть: голова есть на плечах, в смысле науки. Для кафедры он, конечно, нужнее. А позже, когда снова появится место в аспирантуре, он уж тогда настоит на своем, чтобы Ксению взяли. Если она к тому времени сама не передумает. Жизнь есть жизнь: дети пойдут, и это... от семьи же не уедешь в аспирантуру. Вот если бы ей точно никуда с мужем не надо было, ему ничего бы теперь и выбирать не пришлось...
Видя беспомощное выражение на лице Ивана Фомича, Каретников с сочувствием понимал, как ему трудно сейчас. Ведь он, Каретников, все это делал ради Володи Сушенцова, а Фомич — только ради своей диссертации. Поэтому справедливость требовала как-то помочь Ивану Фомичу.
Всегда гораздо легче в подобных случаях говорить сугубо о деле, а не о том, что ему иногда сопутствует, и чем больше разговор будет касаться разных мелких подробностей самого дела, тем легче станет Ивану Фомичу, потому что тогда вперед выдвинется только одно это дело.
Очень буднично, деловито Каретников спросил:
— Иван Фомич, вам для ваших опытов сколько понадобится кроликов? Я сегодня как раз заявку подаю...
Для каких опытов — они уже оба прекрасно понимали.
Так Сушенцов остался в аспирантуре, Каретников, по договоренности с Иваном Фомичом, своевременно, как ни трудно это далось, обеспечил ему нужное количество кроликов, но Иван Фомич отчего-то все тянул с опытами, все откладывал, хотя времени у него появилось побольше, потому что Каретников, успешно защитившись, почти освободил Ивана Фомича от лекционного курса — сам любил читать лекции студентам, — а потом, когда кому-то другому из сотрудников срочно понадобились подопытные животные, Иван Фомич, словно бы обрадовавшись, с непонятной готовностью уступил предназначенных ему кроликов.
Сушенцов не понимал, какой в этом смысл, все равно Иван Фомич уже ответил им с Каретниковым услугой за услугу, согласившись, что в аспирантуре останется Сушенцов, а не Ксения.
Можно было бы предположить, что дело тут просто в болезненном самолюбии Ивана Фомича, который не мог принять от других то, над чем он, ближайший заместитель шефа, корпел безрезультатно столько лет — тем более если соавтор какой-то студентишка! Но самого Сушенцова это объяснение никак не убеждало: при чем тут самолюбие, гордость и все такое, когда речь о докторской диссертации?! Может, Андрей Михайлович понимает, в чем причина?
Но Каретников тоже не понимал, в ответ лишь пожал плечами, отмолчался, а в душе обиделся тогда на Ивана Фомича. Ему ведь, можно сказать, целую идею подарили! Несколько лет жизни экономили! Давали возможность диссертацию завершить! А он?!
Однако Андрей Михайлович не считал себя злопамятным человеком, и лишним подтверждением этому в его глазах было то, что обида на неблагодарность Ивана Фомича быстро прошла, да и сама эта история вскоре забылась, раз она не изменила их вполне дружественных отношений. Более того, Каретников испытывал к Ивану Фомичу даже своего рода признательность оттого, что случай этот не оставил после себя никакого беспокоящего неудобства, укора себе самому, ощущения какой-либо неловкости перед Иваном Фомичом.
Отец, правда, спросил как-то, много времени спустя, чем же все закончилось, и эта минута была, пожалуй, единственной, когда в душе Андрея Михайловича шевельнулось вдруг желание, чтобы всего, что случилось, лучше бы вообще не было.
Показывая отцу, что очень занят и озабочен чем-то другим, куда более важным, он отмахнулся с досадой: все, мол, обошлось, Сушенцов оставлен в аспирантуре.
— А... а Иван Фомич? — спросил отец.
Усмехнувшись, Каретников успокоил:
— А Иван Фомич, согласно твоим чаяниям, так, кажется, и не воспользуется нашей идеей. Словом, все как в сказках: добро и справедливость восторжествовали.
— Что же сказки?.. — серьезно проговорил Михаил Антонович, не обращая внимания на иронический тон сына. — В них просто подмечена реальная закономерность. Как раз именно в жизни так: пусть часто и с опозданием, но истина все-таки берет верх. Какая-то, знаешь ли, поразительная конечная справедливость...
Андрей Михайлович не стал продолжать этот разговор. Бесполезно было говорить, что не все, далеко не все доживают до этого приятного момента, да и порок, похоже, не догадывается о своей конечной обреченности. Нет, видимо, у него для этого достаточных оснований. Как объяснить такому, как его отец, что обычная живая жизнь не подчиняется незыблемым нормам одного лишь добра и обязательной справедливости?
Впрочем, кафедральные дела и в самом деле сложились, как считал Андрей Михайлович, достаточно справедливо: Сушенцов, оставшись в аспирантуре, через два года успешно защитился, еще через пять лет, совсем недавно, стал доцентом, а Ивану Фомичу в свое время не только хватило понимания, что именно Каретников достоин возглавить их кафедру, но, как и прежде, Фомич тепло относился к нему — Андрей Михайлович это чувствовал и тоже проявлял к своему заместителю вполне искреннюю ответную симпатию.
Что же касается незавершенной диссертации Ивана Фомича, то однажды Каретникову пришло в голову сравнение — конечно, не ахти какое серьезное и, как он допускал, вполне уязвимое, тем более своего собственного опыта на сей счет у него не было, — что тут, наверно, как с любимой женщиной бывает: либо
