Опасные связи. Зима красоты - Шодерло Лакло

Изабель потребовала уточнений. Припертый к стенке, Джоу вынужден был признаться, что они, конечно, неграми не торгуют, но трудом их пользуются… о, конечно, не злоупотребляя!..

Изабель с горечью думала: Франция захлебывается в крови во имя Свободы, Ван Хаагены торгуют рабами во имя колонизации свободных земель, а мы тут…

— А мы тут… что мы такое? Самки для продолжения рода, которых держат про запас? Конечно, ведь время размножаться пока еще не приспело!

И как раз в этот миг Джоу промямлил, что морякам требовались женщины… и там тоже.

Изабель заставила его подскочить безжалостным тычком в причинное место: «Ах, вот как! Ты, значит, бегаешь за тамошними юбками?»

Джоу, багровый от стыда, пробормотал: «Какие там юбки, они ходят в чем мать родила, но все равно это лучше, чем путаться с двумя-тремя белыми шлюхами, добравшимися и до тех мест. Жизнь — она всюду жизнь, что тут поделаешь!» Да, Изабель знала это; недаром же она наведывалась в портовые кабаки. Джоу вдруг поднял поникшую голову и добавил — неожиданно мягко, так что она поняла все — и Хендрикье с ее суровой стыдливостью, и Аннеке с ее высокомерным осуждением, и себя самое, чьим единственным прибежищем было теплое детское тельце, ее Коллен, — итак, Джоу добавил: «Да посмотрите же правде в глаза: больше всего нам не хватает разговоров, женских голосов, женского пения. А негритянки, ежели с ними обходиться по-людски, поют так же хорошо, как… как другие».

Уже стоя на пороге, он с каким-то холодным высокомерием (не будь это Джоу, она подумала бы, с презрением) добавил: «Ну разве я мог сказать о таком Хендрикье? Эх, мадам Изабель, человек слаб, а мы устроены так же, как все мужчины в мире».

Она отпустила его, озадаченная и вместе с тем растроганная.

Двумя годами позже, вспомнив об этом разговоре и оказавшись почти в таком же положении, она сохранила спокойствие, не стала никого распекать; ночью тихонько вошла она в портовую таверну и села за стол между Пепе — «дедушкой» — и старым «китайцем», который прибыл сюда в трюме каравеллы с островов Сонды и не захотел возвращаться обратно. Мужчины были молчаливы; Изабель и не просила их говорить. Все ее мысли поглощал город, который строился там, на слиянии двух рек, и за который шла борьба. И еще она неотступно думала обо всех этих мужчинах — сильных, но измученных разлукой и долгим воздержанием, ищущих утешения и спасения от одиночества в черных женских телах… Да, верно, нужно смотреть правде в глаза. Арман-Мари уже шесть лет, как уехал; глупо надеяться, что и ему не захотелось развлечься с негритянками…

Но тут Изабель встряхнулась: самое срочное сейчас — Пишегрю с его французами, а ревность к экзотическим красоткам может и подождать.

В городе никогда «не махали кулаками после драки». Старшины не отличались воинственным пылом еще со времен Карла Пятого[109]. Они пустили в ход иные средства борьбы — куда более медленные, зато более надежные и скрытые до такой степени, что какой-нибудь Пишегрю и заподозрить не мог их козней, хотя его считали ловким, энергичным деятелем, подобием Дюмурье, только удачливее и моложе. А впрочем, птицей того же полета. Ходили слухи о его личных честолюбивых замыслах, связанных не с роялистскими пристрастиями, а с убеждением, что при Робеспьере и Сен-Жюсте карьеру сделать невозможно. Шомон — когда речь заходила о людях и их намерениях, — стоил всей тайной полиции вместе взятой. Эти двое поддерживают Пишегрю, утверждал он, но скольким своим лучшим друзьям они уже поотрубали головы!..

Как бы то ни было, а солдатня заняла город, и тут уж генерал ровно ничего не значил, его вояки распоряжались сами. Ну а местные жители спасались от них старыми испытанными способами.

Ни Аннеке, ни Элиза больше и носа не высовывали из дому. Молодым женщинам в такие времена на улице не место. Хендрикье же, выпустив из-под чепца седые пряди и ссутулившись, семенила по городу старческой походкой, которой и не думала расхаживать по дому. Что же касается Изабель, то ей достаточно было снять повязку с глаза, чтобы вновь оказаться вне поля зрения мужчин.

Когда стало ясно, что армия расположилась прочно и надолго, старшины Верхнего города дали знать генералу молодой Французской республики, — одновременно заверив в своей безраздельной симпатии к ним обоим, — что особняк Ван Хаагенов пустует. Не будет ли господину генералу там удобнее, чем в его нынешних тесных покоях, где и так полно народу? Предложение звучало так мягко, так радушно, так убедительно! Кроме того, дом богатый, его хозяйки — женщины состоятельные, разве не интересно на все это взглянуть?

Но когда Пишегрю нагрянул туда со своими приспешниками, готовыми взломать ворота и двери, эти последние оказались широко открытыми, в комнатах горели все лампы, все свечи в канделябрах. На каменном крыльце, между кариатидами, стояла «дама» в парадной бархатной робе, набеленная и нарумяненная, с пустой глазницей; она смотрела на командующего с едва заметной усмешкой.

— Генерал Пишегрю, добро пожаловать в наш дом!

Генерал склонился в поклоне. Он едва говорил по-фламандски, и ему приходилось жестикулировать, подыскивая нужное слово. Побарахтавшись в трудных оборотах, он предпочел укрыть смущение за грубостью, выставил вперед ногу — а ноги у него были стройные, — и объявил…

Но Изабель не дала ему выговорить слово «реквизиция».

О, она будет счастлива принять генерала в доме своего зятя, ныне находящегося в дальнем плаванье; она вверяет себя широко известной французской учтивости и рассчитывает на почтение к этим стенам, только что пережившим траур.

Пишегрю, при всем его желании, никак не удавалось оскорбить ее; итак, он пообещал всему этому черному бархатному великолепию, этому рубину на левой руке позаботиться о том, чтобы ни он сам и никто из его людей не уронил в ее глазах благородной репутации французов. Спокойное высокомерие этой женщины, изувеченной лицом, но сохранившей все повадки надменной светской красавицы, напомнило ему поведение только что обезглавленной французской аристократии. В яростном бессилии (совсем как некогда Шомон) утвердить новые ценности, свергнув старые, он шагнул вперед. Она посторонилась, пропустила его.

Взору генерала предстали сумрачные покои. В парадной зале стоял накрытый стол: белоснежные скатерти, сверкающий хрусталь. Хендрикье разливала по кубкам дорогое вино. Ее пухлое лицо единственным светлым пятном выделялось на фоне черных — также черных! — одежд. Только слепой не заметил бы, что в этом доме царит траур.

Изабель едва пригубила из бокала и с реверансом отступила назад. Хендрикье, уже в плаще, окутала плечи хозяйки бархатной накидкой, поправила на ней капюшон, и обе они, вежливо поклонившись офицерам, удалились. Хендрикье аккуратно притворила за собою ворота.

Пишегрю, еще не опомнившись от изумления, молча глядел им вслед, потом с судорожной, часто одолевавшей его яростью грохнул свой стакан о плиточный пол. Повернувшись к своей свите, он прорычал, к сведению «молодых офицеров» (некоторые из них годились ему в отцы), что Республике незачем якшаться с этими старорежимными буржуазными шлюхами и что он… Тут он осекся.

Изабель повесила свой портрет над камином, куда он как раз в этот миг обратил взор; кровавый глаз на сером рябом лице смотрел прямо на него. Это было тем более отвратительно, что генерал минуту назад видел Изабель в том же самом платье и чуть было не поддался очарованию ее хрустально-чистого голоса, который заставил его ненадолго позабыть о своем тайном грабительском зуде.

Свита без особого удивления следила за тем, как генерал, схватив шпагу и плащ, хлопнул дверью; уже в саду он отдал подчиненным приказ немедленно реквизировать дом помощника бургомистра, который завлек их в эту ловушку.

— Ты его придумала, этого Пишегрю?

Барни ел яйца всмятку, макая в них поджаренный хлеб, и пил черный кофе. Он поставил локти на стол и держал чашку обеими руками. Я никак не могла решить, откуда у него эти манеры — от дяди-слесаря с его кучей ключей или же просто он приноравливается к моим, весьма скверным.

— Эй, Керия, ты что, заснула? Ответь, ты выдумала этого Пишегрю?

Еще чего не хватало! Как-никак, это была История Франции и, насколько я знала, история его страны тоже. Барни смеялся: ну и имечко!.. [110]

Я рассказала ему биографию Пишегрю. Она вполне подошла бы самому Бонапарту, только что звали того поприличнее; впрочем, имя ничего не облегчает своему хозяину. В молодости Пишегрю был репетитором в Бриенне. Жизнь куда богаче возможностями, чем любой роман: не исключено, что он учил там Наполеона. Итак, он — всего лишь жалкий учителишка низкого происхождения, которое постоянно препятствует его карьере, когда он начинает делать ее всерьез. С Американской войны он возвращается в скромном чине старшего сержанта. Революция и Случай возносят его в командующие Северными армиями сразу же после Дюмурье, не угодившего принцу Кобургскому и слишком закоснелого, чтобы прибегать к более современной стратегии. Первая война в Голландии была проиграна именно из-за этой косности в военной науке. Пишегрю, как и все худородные честолюбцы, напротив, привержен новым идеям, и он побеждает. Но он слишком хорошо сознает всю шаткость своего положения в столь критический период и усиленно размышляет над этим — смешной, как и его фамилия, и тем не менее крепко держащий в руках и армию, и захваченные им Нидерланды. Сила характера лучше всего проявляется у стен вражеского города.