Семейщина - Илья Чернев

Ходили красные сваты по дворам, тугую семейщину обламывали — каждый на свой лад. Правда, Аноха Кондратьич не шибко — то скор на ногу, дома сидеть любит, — шел с неохотою, ворчал на докучливое правление, но когда приходил к кому, дело свое делал. Не шибко-то скор старик на ногу, не шибко речист, но ведь это же Аноха, а не кто другой, не сопляк какой-нибудь уговаривает…

И заявления о приеме посыпались в артель снежными хлопьями.

Года бы два-три назад не могло этого случиться: застращал бы, проклял Ипат Ипатыч, пастырь, начетчики его устрашили бы народ темными текстами святого писания. А теперь, ярись не ярись, выхода нет, и уставщика нет. То есть уставщик-то есть, но что это за уставщик! Лишившись Ипата и Самохи, старики сказали себе: надобно выбрать такого пастыря, чтоб и власти советской мог потрафить, чтоб и этого в отсылку не определили, но чтоб был в то же время уставщик как следует. Лучше всего, конечно, пастырь из бедняков — к бедняку не подкопаешься! И миряне выбрали старого Семена Бодрова, маломощного закоульского мужика, который в священном писании, в службе церковной мало дело разбирался. Сенька Бодров, — именно Сенька, так его и звали в своем Закоулке, — стал уставщиком. Не уставщик, а так — одно название. Ему бы лишь яйца да мякушки за требы несли, водки побольше тащили, — до иного ему дела нет: советская власть или не советская, идет народ в колхоз или не идет. Став пастырем, Бодров окончательно запустил свое хозяйство, к которому и никогда-то у него радения не было, и запил. И раньше он выпивал изрядно, а теперь, на радостях должно быть, месяца не обходилось без того, чтоб не запирался Сенька в своей похилившейся избенке и не допивался до зеленого змия. Слов нет, старуха, — детей у них не было, — не выпускала его в эти дни на люди, но разве от семейщины что укроешь? Какое к такому уставщику уважение, — ничего, опричь стыда и срама! Казалось, пропасть лежит между новым уставщиком и пастырем Ипатом Ипатычем, святой, и безгрешной жизни человеком. На этом сходились все, и бабы ругательски ругали мужиков своих:

— На позорище себе уставщика этого поставили. Где глаза ваши были? Ровно не знали его!

Наиболее ярые ревнители веры, древние седобородые старики, горестно покачивали головами:

— Антихристовы времена!

Старики вскоре же дали себе слово: вот пропустит хоть одну службу Сенька — и по шапке его, с треском долой, чтоб не зазнавался, веру господню своим пьянством не порочил.

Однако Бодров хоть и пьянствовал, а разума не терял: понимал он, что значит службу в церкви не отслужить… И он исправно выполнял пастырские обязанности, — это не беда, что иной раз от него разит за версту. В эти минуты уставщик не рисковал приближаться к пастве ближе, чем на десять шагов.

Ведя без заминки обедни и вечерни, совершая требы, ублажая мирян, Бодров не забывал и о себе: то он просил стариков вывезти за него контрактацию, то требовал починить избу… Старики кряхтели, но соглашались, — прежним пастырям делали, по какому праву теперешнему отказывать, не обязан он бесплатно за души их перед богом заступаться…

Как и раньше, приходили старики к пастырю, а то и звали к себе, жужжали в уши:

— Сызнова колхозная эта метелица по деревне метет. Чтой-то будет? Ты б божье слово какое нашел… как мученик наш Ипат Ипатыч…

— Меня в это дело не суйте, — увиливал Бодров. — Сказано: нет власти аще не от господа.

— А пошто же Ипат?.. — не сдавались столпы веры. Семен Бодров, собственного спокойствия ради, не задумываясь, колебал непререкаемый доселе авторитет:

— Что ж Ипат!.. Не ведаю, где он и сыскал такие слова, что колхоз от сатаны… Вот писание, сами глядите, а я не нашел…

И он совал им в руки старую книгу в порыжелом кожаном переплете…

Старики уходили от него ни с чем, и тогда по деревне, без пастырского благословения, возрождались шепотки о греховодности артельного труда.

— Ипат Ипатыч вот так-то и говорил, — вспоминали бабы. Но как те хилые шепотки отличались от того, что было два года назад!

Снежными хлопьями падали на Епихин стол четвертушки тетрадочной бумаги.

Как часто в исключительную, чрезвычайную минуту благородный порыв овладевает душой человека! Но прошла минула и угасает порыв, и человек становится самим собой.

Помогал Мартьян Алексеевич красноармейцам разыскивать в окрестностях деревни удравших вожаков кулацкого бунта? Да, Помогал. Вспомнил ли он в тот миг всю свою жизнь, не загорелось ли его сердце, не затянул ли он старую партизанскую песню? Да, он вспомнил, загорелся, проклял груз годов, и Покалю, и Бутырина, и собственную жадность, да, он затянул песню которая, казалось, смывала с души позор его жизни, сбившейся с настоящего пути… Не он ли тогда спрашивал себя: не пора ли, дескать, в артель ему? Да, спрашивал, и даже больше — безоговорочно решил, что не может он теперь отстать от других, от Епихи, от Корнея, от Егора Терентьевича…

Но вот ушел из деревни красноармейский отряд, а вместе с ним улетучились из Мартьяновой души и стыд за себя, и нетерпеливое рвение круто повернуть свою жизнь, — будто черствой коркой вновь покрылось сердце. Старое вступило в свои властные права, старое вернулось сызнова.

Помнит Мартьян Алексеевич: ехал он в тот незабываемый вечер впереди отряда, а рядом с ним, по правую руку, молодой командир. И вот заметил командир в овраге четырех всадников.

— Кто это? — спросил он.

Мартьян Алексеевич натянул поводья, придержал коня, и весь отряд, будто по его команде, остановился на месте, замер. Долго вглядывался Мартьян Алексеевич в тех, четверых, и наконец обернулся к командиру:

— Они!..

Пятеро красноармейцев с командиром во главе отделились от остальных и поскакали к оврагу. Мартьян услышал повелительный окрик:

— Сдавайтесь!

Самоха, Спирька, Астаха, Листрат молча сошли с коней, молча подняли вверх руки… А когда их везли обратно в деревню, Мартьян Алексеевич отчужденно глянул в осунувшееся заросшее лицо Спирьки… тот поймал его взгляд и прошипел:

— Не узнаешь, Мартьян? А вчера еще сулился с нами вместе идти.

Мартьян Алексеевич почувствовал, как по спине прошел холод.

— Не бойсь, не выдам, — тихо и зло сказал Спирька. — Мы не из того теста, не из вашего… указчик! Да и зачем? Нас расстреляют, ты останешься — наше дело делать…

Мартьян отшатнулся от Спирьки, но тот сдержанно хохотнул:

— Не отбрыкаешься! Народ-то слово твое слышал, когда на телегу тебя сажали. Старики попомнят тебе… иначе поведут куда следует…

Обливаясь холодным потом, Мартьян Алексеевич покосился на конвоиров — не слышат ли, и отъехал от Спирьки прочь…

Ушел из деревни отряд, ушла с ним Мартьянова мука: не выдал, бы кто… Ведь многих тогда спрашивали…

Думал Мартьян Алексеевич, что кончено все, что отмучился он, ан нет, — однажды, месяцем позднее, когда жизнь потихоньку вошла в привычную колею, повстречался ему на Краснояре старый Цыган.

— Благодари бога да стариков, Мартьян, — спасли тебя: ты нам еще сгодишься. Ты наш теперя, по-нашему и действовать должон, с нами заодно. Ершиться станешь — живо к Полынкину представим, сказал угрожающе Цыган. — Так и знай! — И, опираясь на палку, заковылял мимо, ровно и не было меж ними никакого разговора.

Черствой коркой покрылось сердце Мартьяна Алексеевича. Опять, выходит, должен он наглухо от людей в своем дворе замкнуться. «Люди — как волки, язви их в душу!» — с ненавистью думал Мартьян. В первый раз пострадала его гордость в ту злосчастную весну, когда упал он в самогонный чан Дементея, не сам упал, а богатей его подтолкнул, живьем сварить намеревался. Сильно обидели его тогда, всего лишили: председательства, чести, партийного билета. И вот второй раз ломается судьба его: видать, до конца дней оставаться ему в заколдованном кругу своей жадобы и одиночества. Хотел было он прыгнуть ввысь, прорвать этот круг, что-то неведомое в сердце взыграло… И во! будто что оборвалось в середке, будто что-то повалило его навзничь, отшвырнуло назад.

Перед Октябрьским праздником забежал к нему на минутку председатель артели Епиха:

— Ну, как, Алексеич, надумал вступать или все еще не осмелился покуда?

Мартьян глянул на него из-под седеющих бровей:

— Надумал-то надумал… да…

— Что?

— Да безо время сейчас-то. К вёшной бы…

— Конешно, зимой сеять не станем, — засмеялся Епиха. — Ты только слово окончательное скажи, семена припаси… ну, коней, сбруи, чтоб в полном порядке. Какое будет твое окончательное слово?

— Окончательное? — протянул Мартьян Алексеевич. — Да что тебе так приспичило? Вот народ как…

— И весной ты на людей сваливал, — нетерпеливо перебил Епиха. — Подожду, как народ… подумаю. А что тебе народ? Сделай почин, — другие, глядя на тебя, повалят.