Семейщина - Илья Чернев

Перед Октябрьским праздником забежал к нему на минутку председатель артели Епиха:

— Ну, как, Алексеич, надумал вступать или все еще не осмелился покуда?

Мартьян глянул на него из-под седеющих бровей:

— Надумал-то надумал… да…

— Что?

— Да безо время сейчас-то. К вёшной бы…

— Конешно, зимой сеять не станем, — засмеялся Епиха. — Ты только слово окончательное скажи, семена припаси… ну, коней, сбруи, чтоб в полном порядке. Какое будет твое окончательное слово?

— Окончательное? — протянул Мартьян Алексеевич. — Да что тебе так приспичило? Вот народ как…

— И весной ты на людей сваливал, — нетерпеливо перебил Епиха. — Подожду, как народ… подумаю. А что тебе народ? Сделай почин, — другие, глядя на тебя, повалят.

— А вот когда повалят, тогда и я… Некуда будет деться, — сказал Мартьян Алексеевич, и по лицу его пробежала болезненная улыбка.

Епиха укоризненно качнул головой:

— Был ты орел в первые годы, Мартьян, а кем стал?

Мартьян Алексеевич сморщился, — жалко глядеть на него, будто скребнуло это напоминание по самому сердцу.

— К вёшной… я не зарекаюсь, — выдавил он с усилием. Епиха долгим взглядом посмотрел на него: чем болеет этот мужик? что случилось с Мартьяном, бешеным председателем, грозой кулачья? как можно до такой степени запамятовать свое прошлое, из орла превратиться в курицу? Жалеть ли его, оставить ли в покое или бить его хлесткими словами до конца, чтоб не только смутился и загрустил мужик, как сейчас, а воспрянула вдруг его былая гордость и воля?.. Помолчав, Епиха сказал:

— Два Мартьяна у нас в Никольском. Оба слыли весельчаками, первыми пересмешниками на деревне. Один и до сей поры славится. Еще пуще: как вошел Мартьян Яковлевич в артель, по по веселой дорожке жизнь его покатилась, — кто теперь с ним насчет побасенок поспорит? А другой Мартьян? Скис, насупился, старость в сердце стучит. Нет другого пересмешника, Мартьяна Алексеевича, до времени погас. А Мартьян Яковлевич не погаснет, нет! К этому старость не застучит: чем старее, тем моложе и веселее станет он красоваться!

Мартьян слушал, низко опустив голову. Но напрасны оказались усилия Епихи: он ушел от Мартьяна Алексеевича ни с чем. Сердитым, недовольным собою ушел от него Епиха, — почему не дается ему в руки тайна Мартьянова оскудения?

«Агитатор! Ничего дознаться, ничего выведать не можешь!» — ругал он себя.

Словно Майдан-гора тронулась с извечного своего места, — двинулась семейщина в колхозы. И в Хараузе, и в Хонхолое, и дальше по мухоршибирскому тракту, — всюду, слышно, густо пошел в артели народ. Где уж и по две и по три артели на одно село… Никольцы не захотели от других отставать, зашевелились по-настоящему.

В «Красный партизан» было принято с полсотни новых хозяйств, а число желающих все росло и росло. И тогда старики стали поговаривать, что неплохо бы организовать им свою, отдельную от партизан, самостоятельную артель. Правду сказать, не старики это выдумали, а уполномоченный Борисов, — старики только подхватили.

Цыган по тому случаю собрал у себя пятерых верных людей, позвал и Мартьяна Алексеевича.

— Гроб, старики, получается всем одноличникам, живой гроб, — сказал хозяин собравшимся.

— Чо ж не гроб! — подтвердили длиннобородые гости. — Надобно и нам… Токмо я так думаю: дружбы у нас с партизанами не выйдет. Епишка, Корнейка Косорукий, Карпуха Зуй — злыдни известные. Гришка Солодушонок вот приехал. Житья нам не дадут, всё будут на свою сторону воротить, на большевицкую. Нож вострый! — закричал Цыган.

— Дак и нож!.. Правильное твое слово, Клим Евстратьич, — вставил кривой, с молочно-синим бельмом на левом глазу, старый Куприян, дружок покойного Покали.

— А как Мартьян Алексеевич располагает насчет этого? — спросил Цыган.

— Да что ж располагать?.. Видно, доводится, — произнес с мучительной расстановкой Мартьян.

И порешили старики: сбивать народ на другую артель, — чтоб с коммунистами, дескать, не якшаться.

Затрундили на собраниях, при встречах, где придется — сбираемся в особую артель, на Краснояре и тракту пускай остается старая, а из Деревни и Закоулка к партизанам далеконько бегать, не с руки, в Закоулке свои подходящие дворы найдутся, чтоб коней в кучу согнать… Эти доводы всем казались разумными, и число сторонников новой артели быстро увеличивалось. Многие, написав заявление в «Красный партизан», брали их обратно: сосед соседу ловко так напоминал о лиходействе Епишки, — не он ли после Алдохи председателем был и народ баламутил до белого каления, — что мужики только диву давались: как можно было запамятовать, голову свою в пасть ему добровольно совать.

— Дивья бы помер он, — судачили закоульцы, — а то ведь отлежится.

— Как пить дать: отлежится. Чо такому станется!

Через месяц новую артель из сорока дворов зарегистрировали в районе. Старики во главе с Цыганом поддержали Мартьяна Алексеевича, и стал он председателем. Новую артель назвали именем первого Никольского большевика, председателя Алдохи, сложившего свою голову в борьбе с старозаветной семейщиной.

Так посоветовали Мартьяну Алексеевичу в районе, в Мухоршибири, куда выезжал он по делам своей артели.

Епихе поневоле довелось тогда предоставить Фиску и Ваньку самим себе; пришел Егор с Гришей, надо было начинать деловую беседу.

Минут пяток посидела Фиска под перекрестным огнем Ванькиных и Гришкиных изучающих глаз, потом поднялась:

— Ну, я пойду, Епиха…

— Иди, а ты, Ваньча, проводи девку, по дороге дотолкуетесь, может быть, до чего, — лукаво стрельнул он глазами в обоих.

— Прощайте покуда, — поклонившись всем, прервала зятя смущенная девушка.

— Да и я скажу — прощайте, — встал Ванька… Гриша завистливым долгим взглядом проводил удаляющуюся пару. Он не мог оторваться глазами от двери, за которой только что скрылась Фиска, точно ждал, что она вот-вот вернется.

Ванька и Фиска вместе пошли трактом, глухим проулком свернули в Краснояр. Парню было не по пути, но у него не было воли оставить ее: он шел, словно его вели на поводу.

— Тебе же в Албазин… — сказала с легкой насмешкой Фиска.

— Да. Но ведь я же должен проводить тебя до ворот, так в городах заведено… Кто глянется, того провожают, — придержав дыхание, ответил Ванька.

— А я тебе поглянулась? — в упор спросила девушка.

— Сама видишь… Не пошел бы иначе, — смущенно засмеялся он.

— У тебя матка, сказывают, злая? — продолжала расспрашивать Фиска.

— Ну, что ж: злая она. Сознаюсь. Что из того?

— Ничего…

— Тебе не с маткой жить — со мною, — осмелел Ванька и тут же устыдился собственных слов. «А Груня… куда?» — подумал он со стыдом и болью.

— «Жить»… Я тебе слово пока не давала, — холодно заметила Фиска, сама не зная, зачем она говорит так неласково и отчужденно: в сердце было другое.

— И верно… — вяло согласился Ванька.

Если б эта красотка решительно оттолкнула его сейчас, он возблагодарил бы судьбу, самому же отстать от нее у него недоставало сил, ее влекущие глаза точно отрезали ему путь к бегству. Он хмуро замолчал.

Фиске стало стыдно своей неоправданной суровости, стало жаль парня.

— Так я поглянулась тебе? — мягко спросила она. — А почему ты не спросишь меня о том же?

Ванька выглядел потерянным, — зачем увязался он за этой внезапно полонившей его чудесной девушкой? Что будет с ним? Фиска заметила волнение своего спутника, его непонятное раздумье:

— Чего ж молчишь?

— Нет… — встрепенулся он. — Почему же, могу и спросить…

— Спрашивай!.. Нет, лучше не спрашивай: все равно скажу — и ты поглянулся мне, — она старалась не глядеть на него.

У Ваньки захватило дух. Он поймал Фискину податливую руку и крепко стиснул ее:

— Кажись, ты судьба моя!

— Кажись… — засмеялась Фиска, и чудные глаза ее вспыхнули.

Она уже не стеснялась больше после этих слов, заговорила быстро и непринужденно, заглядывала ему в лицо. Они были здесь одни, в этом огороженном глухими стенами проулке.

Ванька тоже почувствовал себя свободнее после того, как состоялась это неожиданное признание. Он еле поспевал отвечать на Фискину трескотню… Но от нее не могло укрыться: сквозь явную радость парня просвечивает какая-то глубоко затаенная необъяснимая печаль.

— Что ты… будто не в себе? — спросила она с тревогой…

— Нет, я ничего… А что? — заморгал он.

— Тебе лучше знать, что, — настороженно вскинула брови Фиска. — Нездоров ты, что ли?

— Да нет, здоров, Фиса, здоров! — он схватил ее за обе руки, стал трясти изо всей силы. — Вишь, как здоров… С чего ты взяла?

Он понес смешную какую-то чепуху, — только бы усыпить подозрительность девушки… только бы не ушло меж пальцев счастье, давшееся ему так внезапно и просто… Фиска успокоилась. Расстались они у Анохина гумна.