Семейщина - Илья Чернев

— Здорово… Не шибко еще и спать-то… — почесываясь, степенно поднялся ему навстречу Аноха Кондратьич. — Какой сон, раз бог гостей дает? Присаживайтесь.

Не крестясь, парни расселись на лавке. Ахимья Ивановна живо собрала на стол. Из горницы пришел сонный Никишка. Увидав на столе поллитровку, Гришины товарищи переглянулись, — не зря, выходит, тащились они по ночи через весь Краснояр.

Беседа завязывалась туго. Аноха Кондратьич для прилику поспрашивал Гришу об отце, о том, как служилось в армии. Гриша отвечал односложно, устало, будто через силу, то и дело поглядывал на Фиску…

А когда сели за стол и прошлись по маленькой, Гриша неприметно переглянулся, с упорно молчащими друзьями своими, Андрюхой и Митрием, и неожиданно сказал:

— А и дочка же у тебя выросла, дядя Аноха! Малина — не осевка… Вот бы такая мне под стать была! Хочу жениться…

— Это которая дочка-то? У меня их три…

— Да вот эта самая, Фиса, что, с нами сидит, чаем нас поит, — перебил Гриша и покосился на Фиску.

Она не ответила на его взгляд, будто вовсе не о ней речь идет.

— Фиска-то? Да она у нас… — начал было Аноха Кондратьич, но тут кто-то под столом так пнул его в ногу, что он осекся, и слово о недавнем сватовстве застряло у него в глотке. Он закашлялся, словно бы захлебнулся вином, закрутил головой. — Эка язва!..

Старик недоуменно поглядывал то на Фиску, то на Никишку, — кто из них двинул его по ноге? И зачем? Разве не правда, что ли, что Фиска просватана? Будто ища поддержки, он повернул голову к печи, где с чем-то возилась Ахимья Ивановна, но встретил оттуда столь остерегающий взгляд, что впору хоть снова поперхнуться… Аноха Кондратьич пришел в полнейшее замешательство.

«И то сказать, — подумал он, — этот-то женишок куда поспособнее будет… командир! Да и Егор Сидору-пастуху тоже не ровня… Может, и не просватана еще Фиска по-настоящему? — Он теребнул себя за бороденку, точно хотел удостовериться: не спит ли он. Нет, не спит, и Фиска действительно просватана за Ваньку Сидорова. — Что ж они, язвы постылые, лягаются?»

Невдомек ему было: и Фискин пинок, и суровый взор старухи лишь напоминали ему о том, что излишне он распустил язык, что с Ванькой договорено только что о сватовстве чужим людям не сказывать, чтоб не осудили зря: вот-де, не успел мать похоронить, да уж и женится, и что свадьба назначена на рождестве, когда, как они надеялись, зять Епиха, председатель артели, будет уже на ногах. А до рождества-то сколь еще времени — земля перевернуться может, не только Фискина судьба…

В ожидании ответа Гриша упрямо глядел на растерянного хозяина, и тут на помощь старику пришла Ахимья Ивановна. Она вытащила из печи сковороду картошки, поставила гостям, подсела к столу:

— Породниться нам с Егором Терентьевичем немалая честь… От такого ясна молодца кто откажется? Только я вот что тебе скажу, Григорий Егорович: теперь не старое время, когда силком замуж сбывали, теперь вкруг девки походить надобно, поглянуться ей да за ручку к батьке с маткой и привести — благословите, мол, старики… Наше стариковское дело по нонешним временам в этом разе сторона. Мы с Анохой мешаться не станем — не нам жить, не нам любить… Хоть и шибко распродались мы с Анохой и счас еще распродаемся, а товар у нас не перевелся-таки, был бы купец ладный да умелый, — кончила она загадкой.

— Спасибо на умном слове, Ахимья Ивановна, — чуть наклонил большую свою голову Гриша. — Примем, как говорится, к сведению и руководству.

И он снова воззрился на красавицу Фиску: откуда ему было знать, что старая печется о судьбе младших своих дочек — Кати и Грипены?

Фиска опять не ответила ему, лицо ее было замкнуто и холодно, она не проявляла никакого интереса ни к Грише, ни к его друзьям, скромно выполняла свои обязанности хозяйки, разливающей чай.

— Что молчишь, Онуфриевна? — не утерпел Гриша.

— Сижу, слухаю, что мне говорить-то, — потупилась Фиска. Дальше разговор не клеился…

Распив поллитровку, гости вылезли из-за стола, поблагодарили, откланялись, заспешили. Их не удерживали — недалеко и до первых петухов.

На прощанье Гриша обратился к Фиске:

— Проводи-ка, Фиса, до ворот, двор-то ваш незнакомый.

— И то, — сказал Аноха Кондратьич, — проводи гостей… Поклон Егору Терентьевичу и Варваре Леферовне сказывай, Егорыч…

Фиска вышла с гостями. Они слегка пошатывались. Отложив калитку, она пропустила в улицу Гришиных друзей, а он сам чуточку приотстал и небрежно коснулся пальцами Фискина подбородка:

— Когда увидимся, Фиса?

Она откинула его руку, подтолкнула в спину в узком проходе калитки.

— Не дури! — строго бросила она — и захлопнула калитку. С улицы раздался требовательный стук в ворота.

— Экая ты! Отопри! — умолял Гриша. — Отопри!..

— Иди, иди себе! Что вздумал! Спать пора! — сердито крикнула Фиска и кинулась в избу.

А в улице двое парней тащили от ворот сопротивляющегося Гришу, но он вырывался… пробовал снова и снова ломиться в калитку…

Большое горе свалилось на Грунькины плечи. По ночам Грунька плакала, но гнев и обида не позволяли ей первой сходить к Ваньке, предъявить свои права на его любовь, оборвать эту жестокую, мучительную неизвестность…

С того вечера, как умерла Сидориха и она вернулась из Албазина сама не своя, Ванька только однажды приходил к Епихе подать заявление о приеме в артель. Фиска тоже забегала раз — и случайно ли, что именно в тот же день и час, что и Ванька? Не подстроена ли была эта встреча, не условились ли они заранее? Видно, это так и есть, между ними сговор, Фиска околдовала ее любимого, оторвала его от нее, отбила, навсегда отбила… Иначе никак не могла она объяснить себе, почему он не нашел для нее ни одного слова у изголовья покойницы, он, который бесперемежь твердил: «Вот помрет, тогда и поженимся». И что же? — злую старуху унесли в могилу на бугорок, кажется все путы теперь развязаны, а он не идет…

Нежданный приход Ваньки к ним, встреча его с разлучницей Фиском у нее на глазах подтвердили самые мрачные предположения Груньки. Парень даже не поглядел на нее, — боязно и стыдно ему поди! — наскоро переговорил с Епихой, сделал что надо и увел Фиску… Они пошли вместе, — это ли не улика, не доказательство черной его измены?

Грунька не вытерпела, выскочила следом в темные сени, задохнулась в крике:

— Не смей, Фиска! Фиска, не смей!..

Та непонимающе обернулась, немой вопрос застыл в зеленых ее глазах… Но она захлопнула двери сеней, ничего не могла вымолвить больше, слезы и злоба душили ее, она затряслась в рыданиях…

Грунька пересилила себя, обуздала печаль свою, свое невыразимое горе…

С той поры все в доме стали примечать в ней большую перемену: будто та Грунька — и не та, затуманился взор девки, тоска в глазах ее, задумчивость, молчаливость. Епиха первый подметил эту перемену, — от его глаза не укроешься. И как-то раз, оставшись с сестрою наедине, пристально поглядел на нее:

— Что с тобой сделалось, Грунюшка?

— Ничего, — потупилась она.

— Как ничего? — принялся допытываться Епиха. — Анадысь ты укачивала Феньку… я думал: мне померещилось… Ан, выходит, и не померещилось. Ты ведь плакала тогда?

— Не плакала я, — прошептала Грунька, — с чего ты взял?

— Сказывай! — не поверил Епиха. — Может, надоела тебе девичья доля? О женихе тужишь?.. Хочешь, чтоб я просватал тебя, вот как Фиску?

Она готова была взвыть от тоски, — не он ли обездолил ее, подсунул ее жениха ненавистной Фиске? Это он лишил ее любимого, он — родной брат! Но разве он виноват? Ежели б только Епиха мог знать, он никогда бы не стал этого делать, заступился бы за нее, единственную свою сестру, пособил ей… Нет, она не имеет права серчать на него…

— Что же молчишь? — с братским участием спросил Епиха.

— Нечего и сказывать-то… нечего…

Грунька поспешила уйти, оставила Епиху в глубоком раздумье: «Нет, здесь что-то не так…»

Фиска тоже пробовала расспрашивать Груньку, что означал ее крик в сенях и к чему относилось ее требовательное «не смей!». И так же, как брату, ничего не ответила она. Что ж ей, кричать, что Фиска отняла у нее любимого, отняла счастье, что она брюхата и скоро будет рожать, — в этом она даже Ваньке не признавалась! — нет и нет, этого не дозволяет ее девичьи гордость и стыд. Слов нет: узнай правду, Фиска станет пытать Ваньку, он может быть посрамлен и наказан за свою измену, — он лишится и Фиски и ее; или… вернется к ней? Ну, а вдруг Фиска не поверит или поверит только Ваньке, который нагло ото всего отопрется, и они оба понесут о ней по деревне худую, позорную славу? Нет и нет, лучше смолчать, лучше вырвать себе язык, кинуться головой в колодец!

Зря приставала Фиска, зря заставляла обливаться кровью несчастное Грунькино сердце, — ничего не добилась, отстала. Была Фиска Грунькина подружка, и нет подружки — лиходейка, злая змея, вот она кто ей теперь!