Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Серега не переставая говорил о Проньке и Бурке, уверяя дедушку, что они все как есть понимают и даже разговаривают, только по-своему, не языком, а ушами. Одно непонятно: почему Пронька на Бурку злится? Она к нему и так и сяк ушами, а он зубы ощерит, как собака, и глаза выкатывает. Закончив о лошадях, принялся расспрашивать про степь, да почему в ней мало селений и долго ли мы нынче будем ехать?..
А вот к утру в село Мавринку приедем,— откликнулся дедушка.
К утру?! — удивился Серега.— Что ж это, всю ночь ехать? А коней когда кормить?
В Мавринке и покормим,— объяснил дедушка.
Это они всюночушку без корму?—недоумевал Серега.
—Так ведь и мы с тобой без еды! — рассмеялся дедушка.— Проживем. Как думаешь?
Мы-то проживем.
Чем языком лотошить, лег бы ты, Сергей, да подремал.
А что же, можно!
Потеснив меня, Серега подложил под голову армяк, прикрыл лицо картузом, немного побормотал и уснул.
Где-то на краю ночи поднялась луна с подтаявшим боком, рассеивая вокруг себя красноватую мглу. Фургон мягко покачивался, качались и небо, и месяц, и мгла вокруг него. Но вот все это поплыло куда-то, опрокинулось, и я увидел бабаню за столом. Перед нею лампа с подкопченным стеклом, но свет идет не от лампы, а от месяца, который светит сквозь крышу и потолок. Бабаня держит в руке иглу и прицеливается попасть ниткой в ушко. От напряжения она закусила губу, и все ее лицо, тяжелое и отечное, будто окаменело. Мне жалко смотреть, как бабаня мучается. Я хочу встать, взять иголку, вдеть в нее нитку, но не могу. Бабаня сама подходит ко мне. Я быстро, почти не глядя, продеваю в ушко нитку. Она берет иглу, а нитка у меня в пальцах, и за эту нитку бабаня подБИмает меня, поднимает... Я отрываюсь от земли и покачиваюсь где-то уже под звездами. И вдруг над ухом будто раскололи что-то звонкое. Я очнулся.
Фургон катился мимо порядка беленых изб с плоскими глиняными крышами. Небо над ними было лимонно-желтым, и дымы из труб поднимались к нему прямыми столбами и будто подпирали его. Пестрый корноухий пес с вытянутой шеей и откинутым хвостом мчался возле Бурки, заходясь от звонкого и злобного лая.
Я догадался: мы въехали в Мавринку, а за порядком изб, где-то далеко в степи, только-только занималось утро.
Из плетневых ворот широкой осадистой избы голоплечая молодайка выталкивала черно-пегого теленка. Он упирался, мотал головой, припадал на коленки, а она подталкивала его в зад. Розовая юбка на ней подоткнута, понизу мечется белая оборка с зеленой каймой. Синий полушалок сполз с гладко зачесанных волос на шею. Молодайка вытолкнула теленка, выпрямилась, воткнула руки в бока, смотрит на нас. Дедушка придержал лошадей, снял картуз, поклонился. Она торопливо обдернула юбку, взмахнув полушалком, прикрыла плечи и, соединив концы на высокой груди, подбежала к фургону.
—Вы не балаковские?
Дедушка сказал, что да, балаковские.
Ой, гляди-ка! — удивленно воскликнула молодайка и уставилась на дедушку синими лучистыми глазами.— А к кому же вы?
Нам бы Николая Перегудова.
А у нас их, дедушка, много. Тебе какого? Ежели валяльщика, так проехал, а ежели...
Нам того, что недавно с фронта пришел...
И опять же их двое! — рассмеялась молодайка.— Ну да энти Николаи рядом живут. Вон ихние мазанки, под вербой, плечо в плечо. Сизой глиной обелены, окна без ставней. Чай, спросите там. Только вряд ли дома. Со вчерашнего вечера мужики с вдовами-солдатками в степи. Помещика Гузева сенокосы делят. Вся Мавринка поднялась Гузев хутор разорять! И-и, батюшки светы! Коров гонют, плуги везут, колеса катают... Свекор-то у меня мудреный. Как революция пошла, все над Евангелием сидит. Гузева громить не поехал и от сенокоса отказался... Ну, езжайте, езжайте!..
Дедушка тронул саврасых, и мы быстро подкатили к избам с окнами, обведенными волнистой полосой из сизой глины. Избы стояли рядом, а по сторонам от них тянулся невысокий саманный тын с плетневыми воротцами. Дедушка уже собрался сойти с фургона, как за тыном появился человек. Над широким лбом у него щеткой белесые волосы. Он весело пощурился и простуженным голосом спросил:
Ищете, что ли, кого?
Да ведь уж и не знаю, как молвить,— ответил дедушка.
Бай, дотолкуемся.
Дедушка передал мне вожжи, слез с фургона и, здороваясь с человеком через тын, что-то сказал ему. Тот обрадо-ванно воскликнул:
—Вона-а! Ах, в лоб его стегани! — и ударил себя в грудь.— Я же и есть этот Николай Перегудов! Заезжай, дорогой, заезжай! — И он, опираясь рукой о тын, неуклюже запрыгал к воротцам. Воротца открывал рывками, а открыв, стал к ним спиной.
И тут я увидел, что одной ноги у него не было, а пустая штанина завернута под ремень, туго перетянувший его белую рубаху.
Проснулся Серега. Протер глаза рукавом.
—Это чего? Куда мы приехали?
А Перегудов, подпирая себя костылем, прыгал возле фургона, громко и радостно спрашивал:
—Стало быть, не забыл меня Григорий Иваныч? Ух жа, и повоевались мы с ним на энтих Карпатах, в лоб их стегани! Он целый вернулся ай вроде меня без ноги? — Отстав от фургона, крикнул: — Агаша-а!
На пороге избы показалась маленькая, толстенькая, круглолицая женщина в кипенно-белом ' платочке, голубой кофточке с пузырящимися на плечах рукавами. Она безмолвно глядела на Перегудова разбегающимися глазами.
—Другой костыль мне! Живо! —приказал он.
Агаша скрылась и тут же появилась с костылем. Подставляя его под левую руку мужа, крикливо выговаривала:
—Баила ж тебе! Куда с одним выходишь?..
Он отмахнулся головой и, качнувшись, в три прыжка оказался около фургона, стал распоряжаться, как удобнее его поставить. Затем закостылял к сараю, крытому камышом, отмахнул широкие тесовые двери.
—Имущество тут сгружай, а коней — под навес.
От сарая вернулся, подхватил дедушку под руку, закивал нам с Серегой:
—Ребята, коней распрягайте — и в избу. Агаша моя яишню состряпает.
Пока мы распрягали лошадей и задавали им сено, взошло солнце. И все: камышовая кровля на сарае, рыжие стены избы, приземистой амбарушки, вершина тына будто вспыхнули, а тишина тоненько зазвучала. Звучание это росло, ширилось и вдруг загремело, застучало, зазвякало со стороны улицы. Мы с Серегой бросились к воротам.
Из переулка
