Жены и дочери - Элизабет Гаскелл

Часть VI

Глава LI

Беда никогда не приходит одна

Молли гуляла на свежем воздухе, еле передвигая ноги, словно ее заставляли это делать. С тяжестью на сердце она с трудом дошла до поля, не столь далекого, где, будучи еще ребенком, искала утешения в одиночестве. И там, под живой изгородью, она села, спрятав лицо в ладонях, содрогаясь при одной мысли о страданиях Синтии, которых она не могла коснуться и облегчить. Она не знала, сколько провела там времени, но ланч давно уже прошел, когда она проскользнула к себе в комнату. Дверь напротив была широко распахнута — Синтии не было в комнате. Молли привела в порядок платье и спустилась в гостиную. Синтия с матерью сидели там в суровом спокойствии вооруженного нейтралитета. Лицо Синтии, казалось, сделано из камня, судя по его суровому выражению. Но она вязала кружева, словно ничего необычного не случилось. Иначе обстояло дело с миссис Гибсон. На ее лице виднелись явные следы слез, она посмотрела и поприветствовала появившуюся Молли слабой улыбкой. Синтия продолжала вязать, как будто не слышала, как открылась дверь, и не услышала приближающееся шуршание платья Молли. Молли взяла книгу — не для чтения, я для того, чтобы иметь подобие некого занятия, которое позволило бы ей не вести необходимого разговора.

Нельзя было измерить, сколько длилась эта повисшая тишина. Молли стала представлять себе, что некое древнее волшебство тяготеет над их языками и вынуждает их безмолвствовать. Наконец, Синтия заговорила, но ей пришлось начать еще раз, прежде чем ее слова стали понятными:

— Я хочу, чтобы вы обе знали: с этих пор между мной и Роджером Хэмли все кончено.

Молли уронила книгу на колени; распахнув глаза и открыв рот, она пыталась вникнуть в смысл слов Синтии. Миссис Гибсон заговорила недовольно, словно обиженно:

— Я бы поняла, если бы это произошло три месяца назад… когда ты была в Лондоне, но теперь это просто чепуха, Синтия, и ты знаешь, что так не думаешь.

Синтия не ответила, и решительное выражение ее лица не изменилось, когда Молли наконец произнесла:

— Синтия, подумай о нем! Это разобьет его сердце!

— Нет! — ответила Синтия, — не разобьет. Но даже если и так, я ничего не могу поделать.

— Все эти разговоры скоро утихнут! — сказала Молли, — и когда он узнает правду из твоих собственных…

— Из моих собственных уст он никогда ее не узнает. Я не люблю его настолько сильно, чтобы пройти через стыд оправдания… через мольбы, поверить мне, простить и отнестись по-доброму… Признание может быть… я никогда не поверю, что оно приятно, но оно может облегчить душу, если сделать его перед некоторыми людьми… перед неким человеком… и может быть просить прощения не столь унизительно. Я не могу сказать. Все, что я знаю…, и я знаю это ясно и буду действовать решительно… что… — и здесь она резко остановилась.

— Я думаю, ты могла бы закончить свое предложение, — сказала ее мать, помолчав пять секунд.

— Мне невыносимо оправдываться перед Роджером Хэмли. Мне невыносимо, если он будет думать обо мне хуже, чем прежде, какими бы глупыми не были его суждения. Я скорее соглашусь больше никогда не видеть его по этим двум причинам. А правда в том, что я не люблю его. Он мне нравится, я уважаю его, но я не выйду за него. Я так и написала ему. Это было просто облегчение для меня… и я написала старому мистеру Хэмли. Облегчение это единственная приятная вещь, которая из всего этого получается. Так отрадно чувствовать себя снова свободной. Мне было утомительно думать, что нужно стремиться достичь его уровня добродетели. «Оправдать мое поведение!» — заключила она, процитировав слова мистера Гибсона.

Все же, когда мистер Гибсон пришел домой, после ужина, прошедшего в молчании, она попросила поговорить с ним наедине, в его кабинете, и там выложила все начистоту. Напоследок она сказала:

— А теперь, мистер Гибсон… я по-прежнему отношусь к вам, как к другу…, помогите мне найти дом где-нибудь далеко, где все злые слухи и разговоры, о которых мне рассказывает мама, не смогут найти меня и преследовать. Может быть, неправильно заботиться о том, чтобы люди хорошо думали о тебе, но это я, и я не могу измениться. Вы, Молли, все люди в городе… у меня нет терпения пережить кратковременную сенсацию… Я хочу уехать и стать гувернанткой.

— Но моя дорогая Синтия… Роджер скоро вернется. Он — надежная опора!

— Разве мама не сказала вам, что я разорвала все отношения с Роджером? Я написала письмо этим утром. Я написала письмо его отцу. Это письмо дойдет завтра. Я написала Роджеру. Если он когда-либо получит это письмо… Я надеюсь, что буду далеко к этому времени, может быть, в России.

— Чепуха. Такую помолвку, как ваша, невозможно разорвать иначе, как по обоюдному согласию. Ты только причинишь другим много боли, не освободив себя. А также пожалеешь об этом через месяц. Когда ты сможешь рассуждать спокойно, ты будешь только рада подумать о помощи и поддержке такого мужа, как Роджер. Ты была виновата и поначалу вела себя глупо, возможно, неправильно; но ты же не хочешь, чтобы твой муж считал тебя безупречной?

— Нет, хочу, — ответила Синтия. — Во всяком случае, мой любимый должен так обо мне думать. И оттого, что я даже не люблю его в той степени, как могла бы любить, я чувствую, что мне было бы невыносимо сказать ему «мне жаль» и стоять перед ним, как ребенок, которого ругают, чтобы получить увещевание и прощение.

— Но сейчас ты точно в таком же положении передо мной, Синтия!

— Да, но я люблю вас сильнее, чем Роджера. Я часто говорила об этом Молли. И я бы сказала вам, если бы не предполагала надолго вас покинуть. Я смотрела, появляются ли у вас воспоминания обо всем прошедшем, я видела их в ваших глазах. Должно быть, я знаю это интуитивно. У меня прекрасное чутье — я могу читать мысли других, когда они касаются меня. Мне почти ненавистна мысль, что Роджер будет судить меня по своим собственным стандартам, которые не были установлены для меня, и в конце концов милостиво простит.

— Тогда полагаю, что ты вправе разорвать помолвку, — сказал мистер Гибсон, словно размышляя про себя. — Бедный, бедный парень! Но для него так будет лучше. И он переживет это. У него здоровое, сильное сердце. Бедный старина Роджер!

На одну минуту упрямая иллюзия Синтии потянулась за предметом, ускользающим из ее рук — любовь Роджера на мгновение стала сокровищем. Но с другой стороны, она знала, что отныне лишилась возвышенного, абсолютного пиетета любви, а также пылкого отношения; из-за ошибки, которую сама Синтия и допустила. Она потеряла эту любовь, и ничего уже нельзя было поделать. И все же часто, спустя годы, она размышляла и пыталась проникнуть в необъяснимую тайну того, «что могло бы быть».

— Успокойся, отложи до завтра, прежде чем ты будешь действовать согласно своему решению, — медленно произнес мистер Гибсон. — Какие бы ошибки ты не допустила, прежде всего, они были просто девичьими ошибками и привели тебя к обману, я полагаю.

— Не затрудняйтесь определять оттенки черноты, — горько промолвила Синтия. — Я не настолько бестолкова, я знаю их лучше, чем все остальные. А что касается моего решения, я сразу же последовала ему. Может пройти немало времени, прежде чем Роджер получит письмо, но я надеюсь, он непременно получит его рано или поздно… и, как я сказала, я сообщила его отцу. Это не ранит его! О, сэр, я думаю, если бы меня иначе воспитывали, у меня бы не было страдающего злого сердца. Вот! Нет, мне не нужно благоразумного утешения. Я не выношу этого. Мне всегда будет недоставать восхищения, поклонения и доброго суждения от мужчин. Эти жестокие слухи! Поразить Молли своими жестокими словами! О, боже! Я думаю, жизнь очень безотрадна.

Синтия положила голову на руки — она устала душевно и физически. Так думал мистер Гибсон. Он понимал, что чем больше он говорит, тем больше она станет волноваться и тем хуже будет для нее. Он вышел из комнаты и позвал уныло сидевшую Молли: — Ступай к Синтии! — прошептал он, и Молли пошла. Она обняла Синтию с нежной властностью, положила ее голову себе на грудь, словно она была матерью, а ее сестра — ребенком.

— О, моя дорогая! — пробормотала она. — Я так люблю тебя, дорогая, милая Синтия! — она гладила ее волосы, целовала веки. Синтия, оставаясь все это время безучастной, внезапно вздрогнула, пораженная новой мыслью, и, взглянув прямо в лицо Молли, произнесла:

— Молли, Роджер женится на тебе! Представь! Вы оба хорошие…

Но Молли оттолкнула ее с внезапной жесткостью:

— Нет! — ответила она. Она покраснела от стыда и возмущения. — Утром твой муж, а вечером — мой! За кого ты его принимаешь?

— За мужчину! — улыбнулась Синтия. — Поэтому, если ты не хочешь, чтобы я называла его непостоянным, я придумаю новое слово и назову его утешившимся! — но Молли не ответила ей улыбкой. В эту минуту служанка Мария вошла в кабинет доктора, где находились обе девушки. У нее был испуганный вид.