Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [с иллюстрациями] - Татьяна Рожнова

В мае 1842 года Наталья Николаевна с сестрой и детьми снова отправилась на Псковщину, предполагая пробыть там до осени.

«Я намерена возвратиться туда в мае месяце», — писала она П. В. Нащокину еще в декабре 1841 г.

Иван Гончаров — брату Дмитрию.

«Твои два письма лежат у меня на столе, дражайший Дмитрий, они меня опечалили, в особенности последнее. Бедный брат, какое мученье твоя жизнь в вечных хлопотах, когда же наступит день, который распутает все затруднения, что тебя окружают… Я пошлю оба твои письма Катерине, чтобы она и ее муж, а также и старик Геккерн хорошенько поняли, что не нежелание с твоей стороны, или какая-нибудь иная причина, виною тому, что ты неаккуратен в выплате денег, а только плохое состояние твоих дел…»{728}.

В этот день Евпраксия Вревская писала брату Алексею Вульфу о сердечных тайнах сестры Маши, находившейся в Тригорском, где по-прежнему предложением руки и сердца смущали ее юную душу отец и сын Пушкины:

«..Лев отдает ей всю справедливость, и как Сергей Львович, дивится, как она сама могла себя создать так comme il faut. Он (Лев Пушкин. — Авт.) не на шутку думает о женитьбе. Его страшит одиночество, и теперь ждет, кажется, только места, чтоб просить Машиной руки… Чтоб тебе дать мысль о Машиных чувствах к нему, то я тебе скажу, что вырвалось у нее <…> быть за Львом или ни за кем, еще что для ее существования необходимо быть неразлучной, не быв даже его женою, и мысль разлучиться с ним для нее нестерпима…»{729}.

Если говорить о личности Льва Сергеевича, то она была весьма противоречивой. Наряду с отличиями за храбрость в русско-турецкой войне 1827–1829 гг. (капитан Пушкин был награжден орденами за боевые заслуги), сохранилась и весьма нелестная характеристика, данная Льву лицейским товарищем старшего брата — В. Д. Вольховским: «..для общества человек приятный, если не слишком предается безнравственному поведению, к коему… он несколько склонен»{730}.

А. Н. Вульф, в свою очередь, замечал: «…видел моего сожителя варшавского Льва Пушкина, который помешался, кажется, на рифмоплетении…»{731}.

По словам П. А. Вяземского, «Пушкин иногда сердился на брата за его стихотворческие нескромности, мотовство, некоторую невоздержанность и распущенность в поведении…»{732}.

Можно предположить, что именно этот «тригорский лирический период» снова подвигнул Льва Пушкина к поэтическому творчеству.

Во всяком случае именно в июле 1842 года он опубликовал в «Отечественных записках» стихотворение «Петр Великий», получившее высокую оценку такого сурового и авторитетного критика того времени, как Виссарион Белинский, который даже выучил это стихотворение наизусть.

Если вспомнить, что в июле того же 1842 года в Михайловское приехал и отец Льва Пушкина — Сергей Львович, соперничавший со своим сыном в ухаживании за Машей Осиповой, то картина получалась весьма экзотическая.

Стоит заметить, что Маша Осипова в свои 16 лет была увлечена Александром Пушкиным, затем, по словам Евпраксии Вревской, «заменил Пушкина в сердце Маши» ее дальний родственник Н. И. Шениг[140], а летом 1842-го она ждала любви и счастья уже ото Льва Пушкина. Между тем 27 июля ей минуло 22 года. Ее младшая сестра, Екатерина Осипова, еще 10 ноября 1841 г. в свои 18 лет вышла замуж за Виктора Александровича Фока, владельца соседнего с тригорским имения Лысая Гора.

Но эти проблемы, благо, оставались в пределах Тригорского, не касаясь Михайловского и его обитателей. Там и без того летом 1842 года у Натальи Николаевны было много своих забот. Власти Опочецкого уезда, на территории которого находилось Михайловское, пытались возбудить процесс против наследников Пушкина и отсудить 60 десятин из михайловских земель, якобы подлежащих возврату.

Очередные проблемы, свалившиеся на сестер, предстояло решать им самим, хотя рядом находились и брат, и отец Пушкина.

Очевидно, привычное молчание Д. Н. Гончарова в ответ на их мольбы

о присылке денег и другие утомительные хозяйственные хлопоты и заботы, возникавшие повседневно, заставили Александрину с горечью и обидой в душе заметить ему в письме:

«…Не подумай, любезный братец, что, очутившись в деревне, наслаждаясь прекрасной природой, вдыхая свежий воздух, и даже необыкновенно свежий воздух полей, — что я когда-либо могла забыть о тебе. Нет, твой образ, в окладе из золота и ассигнаций, всегда там, в моем сердце. Во сне, наяву, я тебя вижу и слышу, не правда ли, как приятно быть любимым подобным образом, разве это не трогает твоего сердца? Но в холодной и нечувствительной душе, держу пари, мой призыв не найдет отклика. Ну, в конце концов, да будет воля божия»{733}.

Вместе с тем, с настойчивостью, достойной лучшего применения, в личную жизнь Натальи Николаевны по-прежнему продолжал вторгаться «неизменно обожающий» ее князь Вяземский:

«12 августа 1842 года.

…Мы предполагаем на будущей неделе поехать в Ревель дней на десять. Моя тайная и великая цель в этой поездке — постараться уговорить мадам Карамзину провести там зиму. Вы догадываетесь, с какой целью я это делаю. Это дом, который в конце концов принесет вам несчастье, и я предпочитаю, чтобы вы лучше посещали казармы. Шутки в сторону, меня это серьезно тревожит…

Гриффео уезжает из Петербурга на днях; его министр уже прибыл, но я его еще не встречал. Чтобы немного угодить вашему пристрастию к скандалам, скажу, что сегодня газеты возвещают в числе отправляющихся за границу: Надежда Николаевна Ланская. Так ли это или только странное совпадение имен?»{734}.

«Отеческие» заботы Вяземского в этот раз были не просто обременительны. Его злопыхательства в письмах об отъезде поклонника Натальи Николаевны — графа Гриффео со своей новой возлюбленной — Н. Н. Ланской, с которой Наталья Николаевна познакомилась еще при жизни Пушкина, становились все более навязчивыми и оскорбительными.

Впрочем, Наталье Николаевне было не до них.

В этот день вдова Пушкина осиротела во второй раз, потеряв одного из самых близких и дорогих ее сердцу людей, — в Петербурге на 64-м году жизни скончалась ее любимая тетушка Екатерина Ивановна Загряжская.

А. П. Арапова писала:

«…Летом <…> когда Наталья Николаевна жила в Михайловском, она получила известие о тяжелой утрате, постигшей ее. Е. И. Загряжская, любившая ее куда больше родной матери, неожиданно скончалась, и несмотря на близость Псковской губернии, ее не успели вызвать к смертному одру. С ней она лишилась единственной надежной опоры, осиротелость души еще болезненнее давала себя чувствовать.