Расстояние - Георгий Константинович Левченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Продаёшь? – разумеется, он знал, что продаёт.
– Как видишь. У меня с этой квартирой многое связано, да и у всех нас. Но ничего, данная история окончена, начинается другая, – он с грустью огляделся. – Можно было бы оставить, и Оксана отговаривает, неплохое вложение денег, но… Не такие это большие деньги, и меня тяготит необходимость содержать два дома. Пусть будет один, стану работать только на него, а просто иметь пристанище на всякий случай, которое может никогда и не понадобиться, сибаритство. Если что, есть ты со Светкой, думаю, пустите старика на ночь погреться. Жена выделила паренька из своей конторы, видел? Тот, что в плаще. Мутный тип и говорит еле-еле, всё норовит скинуть цену, ему самому, видимо, срочно нужны деньги. Надо будет потихоньку обратиться куда-нибудь ещё. Ты ведь ей не скажешь?
– Зачем? Не спросит, не скажу. Да если и спросит, тоже не скажу.
– Молодец, начинаешь соображать. Женщины глупые и ранимые, даже когда думают, что умные и стойкие. Впрочем, если правильно с ними обращаться, жить можно. Очень боятся перемен, но приспосабливаются быстрее нас, помяни мои слова, когда сам с этим столкнёшься.
Геннадий Аркадьевич внимательно осмотрел сына, тот выглядел растерянным, будто хотел на что-то решиться, но боялся. Они стояли в зале, отец, закинув руки назад, небрежно кидал взоры в окно, взгляд сына бесцельно блуждал по углам комнаты, время от времени устремляясь на дверь.
– Да, многое тут случалось, очень многое, но ведь и счастье, и горе испытывают из-за людей, а не стен. Верно я говорю? – вдруг повысив голос, спросил Геннадий Аркадьевич сына.
– Тебя опять потянуло на философию?
– Ты хотел поговорить, вот мы и разговариваем. Такое событие, как продажа собственного дома, не шутка, волей-неволей начинаешь многое вспоминать, переоценивать, подводить итоги. Я всё ещё колеблюсь, стоит продавать или нет, потому и хочу, чтобы ты меня убедил, сказал, как говорится, последнее веское слово. Для тебя это тоже не чужое место.
– А что я? Я здесь жил недолго, из сознательной жизни почти нисколько, ты лучше спроси у дочери.
– Ты очень по-мужски переложил ответственность на женщину, – усмехнулся Геннадий Аркадьевич. – Я спрашивал, она подчёркнуто дистанцировалась от решения данного вопроса, мол, поступай, как знаешь. Никогда от неё не было толку и уже, наверное, не будет.
Перед Аркадием стоял кто угодно, отец, лицемер, убийца, но только не враг. У парня опустились руки, и лишь непоколебимая воля толкала его вперёд и удерживала от того, чтобы просто не повернуться и уйти.
– Но не вздумай говорить сестре, что я так о ней думаю.
– Не буду, – вздохнул молодой человек.
– Спасибо. Согласен, ложь утомляет: то не говори тому, это другому, а ещё что-нибудь надо обязательно сказать третьему, чтобы четвёртый узнал об этом не от тебя, а от него.
– Может, проще говорить всё и всем и так, как есть?
– Во-первых, не проще, но гораздо, гораздо сложнее, а, во-вторых, извини за тривиальность, люди не любят правды, они любят, чтобы другие признавали их правоту, что, как ты сам понимаешь, к правде имеет отношение ровно никакое. Этому меня научил мой отец, а теперь и я тебя учу. Например, ты сейчас стоишь и никак не решишься сказать, зачем пришёл, либо желая высмотреть признаки того, что прав, не задав вопроса, либо боясь признать неприятную истину, которая ущемляет твоё самомнение.
– А если и то, и другое?
– С неприятными истинами только так и бывает. И то, и другое.
– Помнишь, когда вы переезжали, ты попросил меня принести коробку из багажника твоей машины?
– Я так и думал. Которая порвалась? Продолжай. Однако какая конкретика, ни общих фраз, ни художественных оборотов и прочая! Извини, продолжай.
– По части литья воды мастер у нас ты, не я.
– Ты прав, хотя должно быть наоборот. Творческий работник у нас ты, не я.
– Не вижу связи. Изобразительные искусства отличаются от литературы так же, как она от математики.
– Забавное утверждение. А что ты кладёшь в основу своего суждения?
– Уровень абстракции. Но ты меня сильно перебил. Суть в том, что я случайно обнаружил у тебя вещь, которой ты не должен владеть.
– Это никуда не годиться: «вещь», «владеть», должен – не должен. К тому же возникает подозрение, что ты рылся в чужих вещах. А ведь так хорошо начинал.
– Изволь. В темноте я случайно споткнулся о ступеньку, коробку сильно тряхнуло, днище прорвалось, и всё вывалилось наружу. Когда я собирал в неё барахло, случайно обнаружил портрет матери своей руки. Что ты можешь сказать по этому поводу? – В итоге на ум ему пришёл самый неудачный из всех возможных вопросов.
Они так и были на ногах. Геннадий Аркадьевич подошёл к окну и облокотился обеими руками о подоконник, а Аркадий стоял будто не у дел посреди комнаты.
– Ну да, как же, помню, занятная вещица. Мы с Аней очень ею гордились, сынишка наш оказался талантом. Честно говоря, я не понимаю, что должен сказать. Ты хочешь забрать портрет? Забирай, конечно, но мне бы хотелось оставить его у себя, в нём сплелось столько разных чувств, и гордость за твой талант, и наше с Аней счастье, и горечь от её гибели. Я о нём не забыл, если тебя это волнует, и временами на него гляжу, любуюсь.
– Не играй, не в театре. Дело совсем не в том, что я хочу его забрать, и что ты им любуешься. Как он у тебя оказался?
– Как ты себя накрутил. Сынок, так нельзя, родные родными, но нужно думать и о собственной персоне. Как угодно мог очутиться, ведь мы жили вместе.
– А меня интересует вполне конкретный способ, который имел место. Я прекрасно помню, как его искали-обыскались, но так и не нашли. Света тоже сказала, что баба Лена хотела оставить портрет себе и вспоминала о нём до самой смерти.
– Ты посмотри-ка, ребятишки всё между собой обговорили. Подожди, лишний раз не раздражайся, это я в шутку. А Елена Борисовна была той ещё стервой, если и имелись у нас с Аней проблемы в семье, то именно из-за неё. Шутка ли, мать-одиночка из образованных, но глупых баб, всю жизнь промаявшаяся без нормального мужчины, потому что нормальные на такую сволочь внимания не обращают. По-моему, она просто захлёбывалась завистью к дочери из-за того, что мы с ней счастливы,
