Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

16_____

Проснулся рано; все было тихо, барабанил заяц, разговоры детей, чей горшок больше воняет, вставали. Писем не было; ясно; скоро в город. Вдвоем с сестрой ходили гулять. Опять праздник в другой деревне, один убит, несколько ранено. После обеда катались. Пошли к Бене, играл с юнкером на скрипке. Он томен, дешево элегантничает, перстеньки, белокурые усы, любит трогательную и медленную музыку. Я все смотрел, за что Венедиктов перестал пускать своих детей к Бене, выставляя что-то несказуемое причиной. Мальчики по-прежнему вешаются на меня и на Жениного жениха, целуют и мнут друг друга, объявили, что в городе ко мне придут. На обратном пути нас нагнал татарин от Солюс. «Только что приехала из Петербурга, завтра уезжаю, необходимо Вас видеть, ноты готовы». Конечно, вышел вздор, никого не было, кроме инженера и Екатер<ины> Ивановны. Сидели до второго часа, болтая, играл «Орфея» и «Вертера». Луна волшебна, но холодно. Солюсы пошли провожать гостей. Попил молока и лег спать, не писавши. Непомерная лень мною овладевает. Скорей бы в город. Писем не было и сегодня. Сережа теперь разгуливает по Москве, зять по Петербургу, а я сижу с окуловскими барынями и жду общего «выхода»!

17_____

От Сережи отписка, ничего еще важного. Москва, кажется, не очень нравится. В «Сером волке» проекты памятника мне и Ремизову, достаточно похожие{847}. На «Вечере совр<еменного> искусства» выведены Диотима, я и Городецкий; хорошо еще, что мои искания считаются увенчивающимися успехом, чем не хвастается Аннибал. Зять приехал: тетя нас ждет, приезжает мой другой племянник в медицинскую академию, я его не видел с младенчества. Привезли шабли. Солнце и не холодно. Ходили за рыжиками. Заходили дамы, ели арбуз, вечером сестра шила; попел «Die Schöne Müllerin», читал в столовой же новеллы, будто зимою, ожидая времени идти в гости. Рано легли спать, хотя спал плохо, не то от холода, не то от близкого свидания с друзьями.

18_____

Письмо только от Сережи о его пребывании в Москве. Целый день сидели дома, был Гурвич, m-me Бене, вечером пришли Солюс и Ек<атерина> Ив<ановна>; играл «Куранты» и французов, было будто зима. Зять уехал в Петербург. Сережу ждали, ждали, но он не приехал. Проводив уже Екат<ерину> Иван<овну>, говорившую, как она любит меня и Сережу, вернувшись домой мимо дымящегося туманом пруда, я еще ждал Сережу. Приехавший одним Яков сказал, что его не встретил. Ночью переселяли зайца из детской в умывальную, искали его без света под кроватями, шептались. Скоро и все уедем.

19_____

Сережа и утром не приехал; не может поймать он Брюсова, что ли, или закрутился в «Перевале»? Читаю пасквили и инвективы Гейне, называемые его «критическими статьями»; чем это лучше Белого и Гиппиус? Он очень закрыт для меня, даже как поэт. Ходили за грибами. Уйдя в глубину леса, вдруг очутились в глубоких долинах между холмами, поросшими брусникой, мхом и теперь уже разноцветно-желтым папоротником. Отойдя в сторону, я вдруг почувствовал такую тишину, будто что-то нечеловеческое. После обеда начали собираться дети. Пришла и Женя с своим Борисом, с которым я вскоре отправился за его скрипкой и нотами. Было много народу, дети бесновались, потом мы занимались музыкой. Приехал зять и Сережа, усталый с дороги. Проводив Екат<ерину> Ив<ановну>, мы еще долго беседовали с Сережей о Москве, уже лежа в темноте. Предложение «Скорпиона» есть издание вместе «Карт<онного> дом<ика>», «Крыльев», «Красавца Сержа». Москва утомила Сережу «делами», шумом, распрями, интригами. Был одновременно с ним там Ремизов, которого он, однако, не видал. Писем нет; или все считают меня возможным уже в Петербурге? Ночью была гроза, которой я не слыхал, хотя и спал плохо.

20_____

Встали поздно; зять уехал. Рассказы Сережи как-то смутили меня, не знаю чем. После завтрака пошли на станцию и возвращались мимо Трубниковых дальней дорогой. Было очень славно. В «Понедельнике» Пильский восхваляет меня, с оговоркой редакции, и Чуковский пишет что-то про всех нас, неясное и ловкое{848}. К Варе пришли отцы будущих ее учеников, Сережа уехал верхом, я же смотрел в окно, думая о будущих вещах, об осени, строя планы. И потом вечером все напев<ал> из опер Meyerbeer’a и Rossini, которые захотелось видеть очень. Никто не пишет. Решил «Алексея» отдать в «Перевал». Бене сегодня уезжают. Выпитое шабли напомнило мне город.

21_____

Письмо от милого Наумова. Последние дни. Собираюсь. Ходили за грибами, опять в ту долину. Ничего делать не хочется, скоро едем. Читали письма Пушкина. Вечером были гости, играли в карты. Днем пел «Гейшу»{849}. Скоро я полечу по улицам знакомым к милым друзьям. Некоторый вопрос за деньгами может быть. Пока играли, Сережа занимал Ек<атерину> Ив<ановну>, показывая ей статьи «Весов» и «Понедельника», причем она заявила себя большою моею почитательницею. Гадали, смеялись, было не очень плохо. День ясный, теплый, с четкими далями.

22_____

Письмо от Рябушинского, смешное до трогательности. Нувель ждет меня{850}. Рябушинский пишет, что человек с черными глазами, духами по всем направлениям не может делать некрасивых поступков, и вдруг бойкот и т. д. Днем ходили прощаться с лесом далеко, далеко, пили воду, черпая моей соломенной шляпой. Вечером ходили прощаться к Солюс и Венедиктовым. Вот и едем. В городе долго не смогу устроиться, наверное.

23_____

Поехали; фрейлен плакала, банки с вареньем разбились, было очень жарко и много багажу. Вот проехали мост, где мы гуляли, вот мост, где мы катались, вот озеро — все промчалось. Пьяные мужики, дети, кого-то высаживали. Я стоял все почти время в проходе с воспитанником ж<елезно>д<орожного> училища, похожим и на Бехли, и на Гришу Муравьева. Убежден, что грамотный и, будь посмелее и остановки менее часты, пригласил бы меня в уборную, на которую многозначительно и жадно смотрел. В городе все разъехались в разные стороны. Ни Званцевой, ни Кармин нет, я так был аффрапирован этим, что, не подымаясь, не решив, где ночевать, отправился в парикмахерскую и к Нувелю, которого не было дома и который в записке просит зайти к Сомову. Тот только вчера приехал, слегка надутый, кажется, полный Бенуа, ворчит и ругается. От него я отправился в pays chauds к Степану и после nos ébats[274] закусить в «Вену», где сразу попал в объятия Пильского, Каменского, Маныча и какого-то армянина, за другим столом были Лазаревский и Муйжель; литература без конца. Оказывается, и в «Но-в<ом> врем<ени>» был ряд статей против меня и Пильского{851}. Пильский потащил в шахматный клуб, пригласив к себе ночевать: он, я, Каменский, Маныч и армянин. Расплатились, представились, пили кофе с коньяком. Маныч рассказы<вал>, будто, начитавшись меня, он и худ<ожник> Трояновский захотели попробовать; покуда обнимались и т. д., все было ничего, но как стали вставлять и двигать, все опадало и ничего не выходило. Его наивность меня почти пленила. Каменский очень ласков. Вдруг князь (старшина) Выдбольский, Николадзе, Блюменталь-Тамарин, какие-то армяне затеяли литерат<урный> вечер. Потащили вниз, угощали фруктами, Тамарин пел и орал, я бренчал из «Балаганчика» и декламировал, Пильский ругался и топал ногами. У меня очень болела голова. Посылали за пирамидоном, не помогшим. Пильский так обращался со мною, будто я его petite maîtresse[275]. Что подумала публика, я не знаю. Поехали на вокзал пить кофе, я, Пильский, Маныч и князь. Солнце было уже высоко. Толковали о литер<атурном> клубе с картами, как в Москве{852}, что-то наладится. Рядом сидели две еврейки, пили чай, вертелись и писали будто предсмертные письма. Пришла к Пильскому маленькая, взволнованная и строгая барышня, м<ожет> б<ыть>, его невеста. Я ушел до них, часов в 10, поспав дома, заходил к Леману, не застал, не нашел «Шиповника»; Наталья Дмитриевна зовет сегодня после пяти. Долго ждали Ник<олая> Вас<ильевича>, мирно беседуя за чаем. Наконец он пришел, я же поехал в Удельную. У бабушки наши, Балуевы, ждут Толю, я, Сережа; она всех размещала, бодра; ходили по темной улице, будто летом, и рано легли спать. Сережу отыскал Чулков, и театр, и всё. Устроился.