Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я. Мама! Папа! Прекратите!
Отец. Дай я договорю!
Я. Не дам. (Делаю знак рукой, отец пропадает со сцены.)
Мама (с горечью). Он не прав, не прав, не прав… Ты мне веришь?..
Пауза.
Я. Я не знаю… Кому из вас верить?
Вот это и есть самое страшное. Осуждать родителей — как это легко и как свойственно поверхностно мыслящим детям. Но тут другое: сбитая с дороги любовь уронила человека, одно несчастье породило следующее, затем еще, еще… Рассыпавшиеся черепки уже никогда не будут вазой, семья окончательно разрушилась, а чувство не омертвело, живучее, непреходящее, мучительное… Конец семьи, но не конец любви. Да только разве можно найти тут виноватых?. Кто из них более грешен и в чем?.. Тем, что хотел ДЛЯ СЕБЯ — взаимного счастья, да не сумел его достичь в житейских бурях, вызванных историческими катаклизмами?!
Родители, почему вы разошлись и почему не сошлись? — мой к вам вопрос.
Ответом — бездонное молчание. Ибо спрятаны в землю их жизни, попранные судьбой и раскроенные апокалипсисом 20-го века.
Гнесинка мне все же аукнулась.
Пианино, стоявшее в нашем полуподвале, было продано, нотную грамоту я забыл начисто, будто не играл никогда этюды Черни, сонатины Скарлатти и пьески из «Детского альбома» Чайковского… Но со мной остался мой абсолютный слух и желание петь, подобное отцовскому.
Так, я напел, спустя много лет, мелодии к нескольким своим спектаклям и тем самым неожиданно для себя сделался «композитором» «Бедной Лизы», «Истории лошади», «Гамбринуса», «Романсов с Обломовым», «Поющего Ми-хоэлса» и других театральных опусов.
Невероятно, но факт: моя музыка звучала на Бродвее в спектакле Strider по толстовскому «Холстомеру», — я, правда, ее не слышал, поскольку первые пятьдесят лет жизни был «невыездной». Опять на пути человека та же система, те же унижения и оскорбления.
Всё — то же. И хотя не было уже в «совке» того утопления в крови, что во времена Большого террора, но его злая инерция еще долго травила людские жизни, в том числе мою.
Однако музыка — звучала.
Буреполом, 4. VIII. 1947 г.
Дорогой мой сынуля, здравствуй!
Опять ты будешь ругать меня за то, что я долго не писал?
Но не будем ссориться и спорить. Я очень занят на работе: встаю ежедневно в 6 часов утра, к 2-м ухожу, заканчиваю работу уже поздно ночью, в двенадцать час. ночи, а иногда и позже.
Работа у меня идет хорошо. Июньский план мы выполнили на 103, 7 %, а в июле — на 104,2 %, значительно перевыполнили правительственные задания, что имеем: одно сделали на 116,6 %, а другое — на 142,8 %).
План второго года послевоенной сталинской пятилетки мы должны обязательно выполнить досрочно — к празднику 7-го Ноября.
На протяжении июля м-ца у нас здесь стояли плохие погоды. Часто шли дожди, холодный ветер задувал все время, — настоящая осень…
Но зато теперь опять установились хорошие дни, теплые, солнечные, ясные.
Какие погоды у вас, в Москве?
Как часто приезжает мамочка к тебе, в Малаховку? Как ее здоровье, работа?
Хорошо ли ты поправляешься, отдыхаешь? Как идут занятия с Ниной Николаевной и что ты сейчас играешь? Как проводишь день; что читаешь?
Как здоровье бабушки? Слушаешься ли ты ее?
Август — последний месяц твоего летнего отдыха, надо покрепче отдохнуть, чтобы с новыми, бодрыми силами приняться за учебу.
Как только созреет картофель, я пришлю вам два-три ящика.
Бурки тебе и мамуле льются сейчас в мастерской, и валеночки для тебя будут хорошие.
Я собираюсь приехать в Москву в начале октября м-ца, после того, как выполню план III-го квартала.
Очень соскучился по тебе и мамочке, хотел бы. вас видеть, моих дорогих и любимых.
Мароник! Прошу тебя слушаться во всем мамочку и бабушку. От этого целиком зависит их здоровье. Ты достаточно умный и способный мальчик для того, чтоб своим отличным поведением и успехами в учебе приносить только радость нам всем. Нужно помнить об этом всегда и стараться делать только хорошее.
Я виноват в том, что долго не писал вам. Сейчас я посыпаю письма и тебе и мамуле.
Хотелось бы мне быть с вами! Пока-что нельзя…
Обещаю писать вам часто, как можно чаще.
Прошу тебя побыстрее ответить мне. С нетерпением буду ожидать твоего и мамочкиного письма.
Передай ей мой горячий привет, попроси ее за меня, чтоб она меня простила.
Привет передай бабушке.
Крепко-крепко целую тебя, моего любимого сына, обнимаю вас, моих родных,
твой ПАПА.
Разрыв
Я. Они встретились в Александровском саду. У Ракушки — место свидания влюбленных, во все времена, включая тоталитарные.
Мама. Сядем здесь.
Садятся на лавочку.
Я. Ну и место выбрали!.. Под стеной Кремля.
Отец. Здесь красиво (озирается). Никто нам не помешает.
Я. Меня при этом разговоре нет. (Скрываюсь за Ракушкой Выглядываю.) Но я все слышу. Как бы. (Скрываюсь полностью.)
Мама. Ну. (Пауза.) Что ты хотел мне сказать?
Отец. Я хотел… хотел тебе сказать, что по-прежнему люблю тебя.
Мама. Не верю я.
Отец. Ликин!..
Мама. Что «Ликин-Ликин»?!. Ты изменил мне. Предал меня и Марика.
Отец. Перестань. Были такие обстоятельства…
Мама. Да не хочу я слышать ни о каких обстоятельствах. Ты поступил грязно. После всего. Ты как последний подонок…
Отец. Перестань меня оскорблять.
Мама. Я называю вещи своими именами.
Отец. Я не вещь.
Мама. И я не вещь. У меня есть гордость. Ты, наверное, забыл, что это такое. Да ты вообще все забыл. Ты… ты…
Отец. Ничего я не забыл.
Мама. Докажи.
Отец. Что доказать?.. Что все эти годы я любил тебя и только тебя?.. И сейчас люблю.
Мама. Это слова. А на деле ты не можешь это доказать. Всю жизнь я от тебя слышу только одни слова, слова, слова… Правильно мама моя говорит: что ты его слушаешь, он же сплошное ля-ля-бу-бу. У него язык подвешен, он же из-за своего языка на Камчатке погорел — молчал бы в тряпочку, и вы бы жили всю жизнь спокойно.
Отец. Вот я сейчас и буду молчать. Обещаю молчать… в эту… тряпочку. А Александре Даниловне передай…
Мама. Да ничего я ей не буду передавать.
Отец. Что я ее уважаю. Что я бесконечно благодарен ей за то, что она сделала для Марика… За то, что…
Мама. Это мы уже слышали.
Отец.
