Хозяйка розового замка - Роксана Гедеон

Что было делать? Вымаливать у управляющего тайные свидания? Он не согласился бы, да и для меня это было бы слишком унизительно.

Голосом, прерывающимся от гнева, я спросила:

— Сударь, вы поддерживаете какие-нибудь связи с герцогом?

— Он должен присылать мне свои распоряжения, но, повторяю вам, я…

— Успокойтесь, я не собираюсь снова спрашивать вас, где он находится. Я лишь прошу вас при случае сообщить ему о том, что, если он не изменит своего мнения и не разрешит мне видеться с детьми, я сама начну дело о разводе.

Управляющий недоверчиво смотрел на меня.

— Да, я обращусь в республиканский суд, в суд синих! — вскричала я в ярости. — Я пожалуюсь республиканцам на своего мужа-роялиста. Я на что угодно пойду, лишь бы вернуть детей! И, по-моему, не вызывает сомнения, на чью сторону встанет Республика, — на мою или на сторону шуана и заговорщика!

Последние слова я почти выкрикнула. После этого мне нечего было добавить. Я пошла к лошади, вскочила в седло и скрылась в чаще.

Все, что я узнала, причинило мне боль, которую я уже очень давно не испытывала. Эту боль можно было сравнить разве что с болью утраты Розарио или Изабеллы. Я ехала не разбирая дороги, и слезы застилали мне глаза. Он пожелал отомстить мне именно таким способом! Пожелал уязвить побольнее! Уж он-то знал мое самое слабое место и ударил так сильно, как только мог. Да, возможно, я зря доверилась этому человеку. Я открыла ему всю душу, а он воспользовался этим. Надо никому не доверять, чтобы потом не разочаровываться. Раньше я жила, следуя этому правилу. Он убедил меня, что это не так… но в конечном итоге повернул мою доверчивость против меня самой.

Мои дети… Нет, я все-таки не хотела верить! На близняшек он вообще не имел права — он им не отец! А Филипп… Ведь не он же один создал его! Он проводил с Филиппом две-три минуты в день, а я растила его с пеленок. Доселе он вообще не воспитывал сына. А я болтала с ним, гуляла, баюкала. Филипп обожает меня. Так за что же причинять боль и мне, и малышу?

Впервые после той ужасной сцены в кабинете я почувствовала, как испаряется ощущение вины, испытываемое мной раньше, а на смену ему приходит возмущение. И тоска, и горе от потери его, самого дорогого и любимого, — все отступило на второй план перед мыслью о детях. Даже самые скверные предчувствия не предвещали такого поворота дела. Что и говорить, он поступил несправедливо! И я отказывалась оправдать его поступок даже гневом!

Констанс была поражена, когда я рассказала ей о том, что узнала. Она сказала, что умерла бы, если бы кто-то отобрал у нее Марка.

— Вот-вот! — подхватила я со слезами. — Только уж я-то не умру! Я так просто не сдамся! Не сдамся, потому что не заслуживаю того, что он сделал! Поступать по праву сильного — это просто мерзость! Я не знала его! Он дикарь!

Я рыдала на плече подруги. Самые отчаянные мысли приходили мне в голову. Управляющему я сказала, что пожалуюсь на Александра и выберу в арбитры синих. Конечно же, республиканцы будут рады встать на мою защиту. Будут рады хоть чем-то уязвить человека, который так яростно боролся против Республики. Но я-то, я… могла ли я, если рассуждать всерьез, выбрать такой способ? Могла ли я вовлечь в это дело людей, которые мне самой противны? Мои отношения с Александром были мне дороги, слишком дороги для того, чтобы опуститься до такого. Что сказал бы мне мой сын, узнав, как я поступила с его отцом?

Стало быть, выхода у меня и вовсе не было. Действовать я пока не осмеливалась — у меня не хватало низости, а бездействие означало для меня потерю детей. Впрочем, нет, был еще один выход: ждать.

— Что же вы будете делать, дорогая? — шепнула Констанс.

Я подняла залитое слезами лицо, вытерла слезы и высморкалась.

— Я могу только ждать, Констанс.

Помолчав, я добавила:

— А пока… пока я поеду в Сент-Элуа. Я слишком давно не была дома. Может быть, от этого все мои неприятности.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ЛЕДИ МЕЛИНДА ДЭЙЛ

1

Надо было начинать новую жизнь. Как-то устраиваться, становиться на ноги. Надо было поскорее избавляться от этого невыносимого ощущения пустоты и бессмысленности существования. Именно об этом я думала с тех пор, как приехала в Сент-Элуа.

Возвращение сюда, в Нижнюю Бретань, очень меня успокоило, вернуло душевное равновесие. По крайней мере, я была уверена, что это мой дом, что здесь я никому не в тягость и что отсюда никто не посмеет меня выгнать. Я почувствовала себя почти исцеленной уже тогда, когда, подъезжая, увидела цепь нескончаемых холмов на горизонте, плавные линии лесов, уходящие в бесконечность, рощицы фруктовых деревьев, выросших вдоль разрушенных древних укреплений, и извилистую ленту дороги, петляющей вдоль реки к замку. На холме раскинули крылья ветряные мельницы: среди них была и моя, заново отстроенная. У меня чаще забилось сердце, дыхание стало взволнованным, и я со слезами на глазах поняла, что эта земля еще раз подарит мне успокоение, как это было четыре года назад.

— Аврора, понимаешь ли ты? — вскричала я, прижимая ее к себе. — Это же наша земля, наш дом! И отсюда нас никто не может выгнать!

Аврора улыбнулась, но без особого энтузиазма: самые счастливые годы она все-таки провела не здесь, а в Белых Липах. Там, кроме всего прочего, у нее был и некий романтический интерес. Там можно было встретить мужчин, достойных внимания, да и Поль Алэн явно не был равнодушен к ее улыбке. А здесь ее вообще никто не сможет увидеть. Впрочем, стоит ли грустить по этому поводу? Она еще такая юная. Если на то пошло, то она для своего возраста видела даже слишком много света. Я была представлена ко двору, когда была на полгода старше.

Самым главным было то, что я здесь обрела надежду. Мне перестало казаться, что все в моей жизни кончено. Все-таки там, в Белых Липах, я была слишком зависима, а потому уязвима. Я лишь теперь, когда случилось самое худшее, поняла, каким шатким было мое положение: я что-то значила только благодаря благосклонности Александра. Как рабыня, попавшая в милость. Теперь я в немилости — и меня разом лишили всего. Здесь, в Сент-Элуа, я знала, что такого произойти не может. Здесь я не завишу ни от чьей доброй воли, ни от чьих капризов. Здесь у меня появится ощущение твердой почвы под ногами.

Я еще не знала, что будет дальше и как сложится моя жизнь. В моей душе, конечно же, оставалось очень много боли и горя. Я ведь любила Александра. Я понимала, что смогу жить без него, но понимала с тоской. Кроме того, я не думала отказываться от детей. Словом, будущее оставалось зыбким, неопределенным. Но, по крайней мере, настоящее я здесь получила.

Была построена половина первого этажа замка и значительно обновлена еще та, старая, башня, которая так выручала нас когда-то. На зиму, как всегда, работы были прерваны, и человек, заведующий строительством, уехал к себе в Ванн. С десяток работников вместе с семьями жили сейчас в домах возле ручья, — хижинах, наспех сложенных из камня. Эти люди уже обзавелись небольшим хозяйством, имели живность и занимались огородничеством. Впрочем, я понимала, что рано или поздно придется от них избавиться: присутствие нескольких ферм так близко от замка создаст много неудобств, особенно если замок будет закончен. Я хотела, чтобы все было, как раньше: замок, стена ограды и живописные луга, сбегающие к речке, — словом, без всяких хижин, огородов и барахтающихся в пыли индюшек.

Те слуги, которых я считала непременными обитателями Сент-Элуа, жили в башне, которая все еще выполняла роль жилого помещения и кухни, а не библиотеки, как это было раньше. Впрочем, изменять что-либо я пока не хотела. Еще было так далеко до полного восстановления поместья, а теперь, когда я вроде бы больше не жена герцога дю Шатлэ, завершение работ вообще казалось сомнительным. Нам с Авророй подготовили комнату в уже отстроенной части дворца. Там было пока неуютно, сыро, сильно пахло камнем, раствором и древесиной. Камин приходилось жарко топить весь день напролет, но все равно мы зябли. Я теперь поняла, что отстроенные стены — это еще далеко не все. Сент-Элуа потому был так мил и уютен, что здесь была великолепная старинная мебель, ковры, сосновый паркет, стены были покрыты обшивкой из дерева редких пород. Повсюду были драгоценные вещицы, статуэтки, светильники, повсюду струился шелк портьер, занавесок, шпалер и гобеленов… Чего стоили хотя бы столовое серебро и фарфор! Я не представляла себе, как это все можно вернуть. В моем воображении рисовались такие суммы, что я приходила в ужас и говорила себе, что все это не вернется никогда.

Действительно, чуть ли не семьсот лет род де ла Тремуйлей создавал свое фамильное гнездо, его великолепие и изящество. А я хочу добиться чего-то уже при своей жизни — это смешно!