Том 8. Пьесы 1877-1881 - Александр Островский

Михевна. Сахару больно жалко: много его у них выходит… Куда им пропасть этакая?

Глафира Фирсовна. Как же это у вас случилось, как ее угораздило такой хомут на шею надеть?..

Михевна. Да все эта дача проклятая. Как жили мы тогда, вскоре после покойника, на даче, — жили скромно, людей обегали, редко когда и на прогулку ходили, и то куда подальше… тут его и нанесло, как на грех. Куда не выдем из дому, все встретится да встретится. Да молодой, красивый, одет как картинка; лошади, коляски какие! А сердце-то ведь не камень… Ну, и стал присватываться, она не прочь; чего еще — жених хоть куда и богатый. Только положили так, чтоб отсрочить свадьбу до зимы: еще мужу год не вышел, еще траур носила. А он, между тем временем, каждый день ездит к нам как жених и подарки и букеты возит. И так она в него вверилась, и так расположилась, что стала совсем как за мужа считать. Да и он без церемонии стал ее добром, как своим, распоряжаться. «Что твое, что мое, говорит, это все одно». А ей это за радость: «Значит, говорит, он мой, коли так поступает; теперь у нас, говорит, за малым дело стало, только повенчаться».

Глафира Фирсовна. Да, за малым! Ну, нет, не скажи! Что ж дальше-то?.. Траур кончился… зима пришла…

Михевна. Зима-то пришла, да и прошла, да вот и другая скоро придет.

Глафира Фирсовна. А он все еще в женихах числится?

Михевна. Все еще в женихах.

Глафира Фирсовна. Долгонько. Пора б порешить чем-нибудь, а то что людей-то срамить!

Михевна. Да чем, матушка! Как мы живем? Такая-то тишина, такая-то скромность, прямо надо сказать, как есть монастырь: мужского духу и в заводе нет. Ездит один Вадим Григорьич, что греха таить, да и тот больше в сумеречках. Даже которые его приятели, и тем к нам ходу нет… Есть у него один такой, Дергачев прозывается, тот раза два было сунулся…

Глафира Фирсовна. Не попотчуют ли, мол, чем?

Михевна. Ну, конечно, человек бедный, живет впроголодь, — думает и закусить и винца выпить. Я так их и понимаю. Да я, матушка, пугнула его. Нам не жаль, да бережемся; мужчины чтоб ни-ни, ни под каким видом. Вот как мы живем… И все-то она молится да постится, бог с ней.

Глафира Фирсовна. Какая ж тому причина, с чего ей?..

Михевна. Чтоб женился. Уж это всегда так.

Глафира Фирсовна. А я так думаю, что не даст ей бог счастья. Родню забывает… Уж коли задумала она капитал размотать, так лучше бы с родными, чем с чужими. Взяла бы хоть меня; по крайности и я бы пожила в удовольствие на старости лет…

Михевна. Это уж ее дело; а я знаю, что у ней к родным расположение есть.

Глафира Фирсовна. Незаметно что-то. Сама прочь от родных, так и от нас ничего хорошего не жди, особенно от меня. Женщина я не злая, а ноготок есть, удружить могу. Ну, вот и спасибо, только мне и нужно, все я от тебя вызнала. Что это, Михевна, как две бабы сойдутся, так они наболтают столько, что в большую книгу не упишешь, и наговорят того, что, может быть, и не надо?

Михевна. Наша слабость такая женская. Разумеется, по надежде говоришь, что ничего из этого дурного не выдет. А кто же вас знает, в чужую душу не влезешь, может, вы с каким умыслом выспрашиваете. Да вот она и сама, а я уж по хозяйству пойду. (Уходит.)

Входит Юлия Павловна.

Глафира Фирсовна, Юлия.

Юлия (снимая платок). Ах, тетенька, какими судьбами? Вот обрадовали!

Глафира Фирсовна. Полно, полно, уж будто и рада?

Юлия. Да еще бы! конечно, рада.

Целуются.

Глафира Фирсовна. Бросила родню-то, да и знать не хочешь! Ну, я не спесива, сама пришла, уж рада не рада ль, а не выгонишь, ведь тоже родная.

Юлия. Да что вы! Я родным всегда рада, только жизнь моя такая уединенная, никуда не выезжаю. Что делать-то, уж такая я от природы! А ко мне всегда милости просим.

Глафира Фирсовна. Что это ты, как мещанка, платком покрываешься? Точно сирота какая.

Юлия. Да и то сирота.

Глафира Фирсовна. С таким сиротством еще можно жить. Ох, сиротами-то зовут тех, кого пожалеть некому, а у богатых вдов печальники найдутся. Да я бы на твоем месте не то что в платочке, а в аршин шляпку-то соорудила, развалилась в коляске, да и покатывай! На, мол, смотри!

Юлия. Не удивишь нынче никого, что ни надень. Да и мне рядиться-то не к чему и не к месту было, я к вечерне ходила.

Глафира Фирсовна. Да, уж тут попугаем-то вырядиться не для кого, особенно в будни. Да что ты долго? Вечерни-то давненько отошли.

Юлия. Да после вечерни-то свадьба была простенькая, так я осталась посмотреть.

Глафира Фирсовна. Чего это ты, милая, не видала? Свадьба как свадьба. Чай, обвели да и повезли, не редкость какая.

Юлия. Все-таки, тетенька, интересно на чужую радость посмотреть.

Глафира Фирсовна. Ну, посмотрела, позавидовала чужому счастью, и довольно! Аль ты свадьбы-то смотришь, как мы, грешные? Мы так глаза-то вытаращим, что не то что бриллианты, а все булавки-то пересчитаем. Да еще глазам-то не верим, так у всех провожатых и платья и блонды перещупаем, настоящие ли?

Юлия. Нет, тетенька, я в народе не люблю, я издали смотрела; в другом приделе стояла. И какой случай! Вижу я, входит девушка, становится поодаль, в лице ни кровинки, глаза горят, уставилась на жениха-то, вся дрожит, точно помешанная. Потом, гляжу, стала она креститься, а слезы в три ручья так и полились. Жалко мне ее стало, подошла я к ней, чтобы разговорить да увести поскорее. И сама-то плачу.

Глафира Фирсовна. Ты-то об чем, не слыхать ли?

Юлия. Заговорили мы: «Пойдемте, — говорю я, — дорогой потолкуем! Мы тут со слезами-то не лишние ли?» — «Вы-то, не знаю, говорит, а я лишняя». Посмотрела с минуточку на жениха, кивнула головой, прошептала «прощай», и пошли мы со слезами.

Глафира Фирсовна. Дешевы слезы-то у вас.

Юлия. Уж очень тяжело это слово-то «прощай». Вспомнила я мужа-покойника, очень я плакала, как он умер, а как пришлось сказать «прощай» в последний раз, так ведь я было сама умерла. А каково сказать «прощай навек» живому человеку, ведь это хуже, чем похоронить.

Глафира Фирсовна. Эка у вас печаль по этим заблужденным! Да бог с ней! Всякая должна знать, что только божье крепко.

Юлия. Так-то так, тетенька, да коли любишь человека, коль всю душу в него положила?

Глафира Фирсовна. И откуда это в вас такая горячая любовь проявляется?

Юлия. Что ж делать-то? Ведь уж это кому как дано. Конечно, кто любви не знает, тем легче жить на свете.

Глафира Фирсовна. Э, да что нам о чужих! Поговори о себе. Как твой-то сокол?

Юлия. Какой мой сокол?

Глафира Фирсовна. Ну, как величать-то прикажешь? жених там, что ли? Вадим Григорьич.

Юлия. Да как же… Да откуда ж вы?..

Глафира Фирсовна. Откуда узнала-то? Слухом земля полнится: хоть в трубы еще не трубят, а разговор идет.

Юлия (конфузясь). Да теперь скоро, тетенька, свадьба у нас.

Глафира Фирсовна. Полно, так ли? Ненадежен он, говорят, да и мотоват очень.

Юлия. Уж каков есть, такого и люблю.

Глафира Фирсовна. Удерживать бы немножко.

Юлия. Как можно, что вы говорите! Ведь не жена еще, как я смею что-нибудь сказать? Вот бог благословит, тогда другое дело; а теперь я могу только лаской да угождением. Кажется, рада бы все отдать, только б не разлюбил.

Глафира Фирсовна. Что ты, стыдись! Молодая, красивая женщина, да на мужчину разоряться, не старуха ведь.

Юлия. Да я и не разоряюсь и не думала разоряться, он сам богат. А все ж таки чем-нибудь привязать нужно. Живу я, тетенька, в глуши, веду жизнь скромную, следить за ним не могу; где он бывает, что делает… Иной раз дня три, четыре не едет, чего не передумаешь; рада бог знает что отдать, только бы увидать-то.

Глафира Фирсовна. Чем привязать, не знаешь? А ворожба-то на что? Чего другого, а этого добра в Москве не занимать стать. Такие снадобья знают, испробованные! Я дамы четыре знаю, которые этим мастерством занимаются. Вон Манефа говорит: «Я своим словом на краю света, в Америке достану и там на человека тоску да сухоту нагоню. Давай двадцать пять рублей в руки, из Америки ворочу». Вот ты бы съездила.

Юлия. Нет, что вы, как это можно?

Глафира Фирсовна. Ничего. А то есть один отставной секретарь, горбатый, так он и ворожит, и на фортепьянах играет, и жестокие романсы поет — так оно для влюбленных-то как чувствительно.

Юлия. Нет, ворожить я не стану.