Миасская долина - Владислав Гравишкис

Навстречу красногвардейским отрядам вышел отряд белогвардейцев. Подле Миасса, у Моховой горы, завязался бой. Перевес вначале был на стороне красных, и они сильно потеснили беляков. Но в это время из города выступила мятежная чехословацкая часть, из Кундравов прискакала казачья сотня. Силы стали неравными. Красногвардейские отряды начали отходить за гору.

Как дело развернулось дальше, Паше точно установить не удалось. Видно, кто-то из бойцов остался прикрывать отход отрядов, и среди них был Федя. Случайно ли, или, может быть, увлеченный боем, Горелов перестал следить за обстановкой и остался один перед многочисленной ордой противника.

Паша ясно представлял себе, как все это происходило там, на густо поросшей лесом Моховой горе. Вот Федя, укрываясь за валунами, которыми усыпана Моховая гора, прячась за стволы сосен, бьет и бьет из горячей винтовки по наседающим врагам, не давая им продвинуться вперед. Но их много, они охватывают гору широким полукольцом. Кольцо сжимается, вот-вот Федя будет окружен со всех сторон.

Он пытается вырваться из окружения, сбегает по склону Моховушки, выбегает на Златоустовский тракт, мчится, к мосту через бурливую, но мелководную речушку Черную.

Отсюда, укрывшись под настилом моста, Федя бил по врагам из винтовки. Сколько времени шел этот бой — кто знает! В конце концов беляки в двух местах перешли речку вброд и замкнули кольцо. Они появились на мосту, все еще не решаясь спуститься вниз, туда, где затаился мальчик. Федя слышал их осторожные шаги. В щели настила просунулось несколько винтовочных дул. Пули ударили в воду, подняв вокруг тяжелые каскады брызг. Стрелявшие наугад белогвардейцы прислушивались, все еще не решаясь спуститься вниз, в подмостье.

А Федя, прижавшись к береговому откосу, куда не доставали пули, бледный, мокрый, грязный, стоял неподвижно, сжимая в руках горячую, но бесполезную винтовку. Уже обыскан вещевой мешок, вывернуты карманы, но патронов — ни одного! Федя вынул затвор, забросил винтовку в одну сторону, а затвор — в другую сторону речки, стремительно и равнодушно катившую свои воды.

Он огляделся. Саженях в двадцати ярко зеленел густой тальник. За ним виднелись мшистые береговые скалы и стеной рос сосновый молодняк. «Добежать бы только туда!» — подумал мальчик и тотчас метнулся из-под моста. Стоявшие на мосту бандиты, казалось, только и ждали этого — на плечи Феде спрыгнуло двое солдат. Они все покатились в воду, Федя был пленен.

Он был один, беспомощный, со связанными руками, среди толпы озлобленных белогвардейцев. Его ругали и били. Потом повели в город. Избитый, измученный Федя, глядя на всех воспаленными, горящими глазами, страстно обличал врагов, бросал им в лицо правду. Это окончательно взбесило бандитов. Они не довели его до Миасса — повесили на одном из пригорков, недалеко от родного города героя.

Молчал Паша, слушая рассказы о гибели друга. Захотелось и ему встать в ряды бойцов, но как подступиться к этому делу — не знал. Ему было всего шестнадцать лет.

Белогвардейцы не унимались. Почти в каждом доме стояли казаки. Днем спали, а ночами уходили на свои темные дела. На берегах озера Ильмень, — там сейчас известная всей стране туристская база, — на глубоких разрезах между станцией Миасс-2 и городом раздавались выстрелы: расстреливали руководителей Миасского Совдепа и членов немногочисленной ячейки РСДРП(б). Расправа была беспощадной. Но все затмило зверство, совершенное белобандитами на Тургоякской дороге, неподалеку от озера Кисы-Куль.

Верстах в двадцати от Миасса, на берегу озера, стоит большое старинное село Тургояк. В июне 1918 года в Тургояк вошла большая партия арестованных, конвоируемых казаками. Это были рабочие с концессионного медеплавильного завода английского хищника Лесли Уркварта в Карабаше.

Карабашские шахты и заводы славились каторжными условиями труда. Революционное кипение здесь было велико, поэтому и расправа белогвардейских властей была особенно свирепой. Хватали всех: и молодых парней, и подростков, и женщин, и старых шахтеров. Набралось 96 арестованных. Их повели в Миасс на суд и расправу.

В Тургояке партия остановилась на отдых. Арестованным не дали даже воды. Конвоиры по очереди ходили в дом кулака Шишкина и возвращались навеселе. Там, в этом доме, и было задумано черное дело.

Под вечер партия вышла из Тургояка. Медленно прошли около пяти верст. За темной лесной стеной всеми цветами радуги пылал закат, в лесу царил полумрак. Со скрытого соснами озера Кисы-Куль потянуло прохладой. Цокали на каменистой дороге копыта казацких коней. Порой свистела плеть и хриплый голос покрикивал: «Шевелись, краснопузые! Шире шаг!»

И вдруг в спокойной лесной тишине резко прозвучал выстрел. Голос в конце колонны истошно завопил: «Начинай, казаченьки! Бей красну сволочь!» Началось избиение безоружных, беззащитных людей. Их рубили шашками, пристреливали из наганов и карабинов. «В шахту загоняй!» — скомандовал все тот же голос.

Казаки, сгрудив людей в одну кучу, топча их конями, погнали в сторону от дороги, где зияло устье глубоких шахт — когда-то здесь были горные выработки. С криками ужаса падали обезумевшие люди в непроглядную темноту.

Скоро все было кончено. Казаки сбросили в шахту тех, кто был застрелен и зарублен, и уехали в Миасс. На другое утро на старые шахты набрели тургоякские ребятишки. Из-под земли, из темноты доносились протяжные стоны. Перепуганные ребята не решились рассказать взрослым о своей страшной находке. Узнали об этом лишь через несколько дней. Некоторые жители тайком, прячась от кулацких глаз, пробирались к шахтам. Там уже царила тишина.

Тотчас после того как колчаковцев вышибли из Южного Урала, толпы людей из Миасса, Тургояка и Карабаша двинулись к заброшенным шахтам… 96 гробов стояло на поляне у шахт.

Караван с гробами двинулся в Карабаш. Паша вернулся в Миасс и в тот же день записался добровольцем в Красную Армию, громившую врагов уже где-то под Омском. Его подучили и дали пулемет «Максим». Не один десяток ненавистных колчаковцев был скошен огнем смертоносной машины. Он готов был их истребить всех до единого — так велика, неизмерима была ненависть к врагам трудового народа.

Так закалялась сталь. Так закончилась юность…

…Легкая улыбка трогает губы Пирогова: вспомнилось возвращение из Красной Армии. Приехав в родной Миасс, Паша должен был прежде всего встать на учет… в бирже труда. Да, в самой настоящей бирже труда. Безработица! Теперь кажется смешным и невероятным — ходить без работы. Но безработица тогда была в стране, Паша испытал ее на себе.

В конце концов все устроилось: поработал Пирогов на золоте, а потом перешел в термический цех напилочного завода и сразу же стал одним из активистов заводской партийной организации. Пришел он с войны совсем не таким, каким ушел. За несколько лет армейской жизни прошел большую выучку. Он даже был выбран секретарем заводского партийного бюро.

Что и говорить — нелегко пришлось работать. Дневал и ночевал на заводе. Жена, бывало, всплакнет от огорчения, а он ей все свое: «Вот уж поднимем завод, тогда и полегче будет!»

Завод был старый, рижский, бывший «Саламандра». Спасая свое имущество, фабрикант Томас Вирт вывез его из фронтовой полосы в Самару и там распродал по частям: одну в Ижевск, другую Златоустовскому горному округу. Свезли оборудование в Миасс. Рабочие-латыши приехали вместе с заводом и в 1916 году начали ставить его на берегу миасского пруда, в зданиях заброшенного медеплавильного завода. Там и работал заводишко помаленьку до конца гражданской войны.

После гражданской войны стали налаживать работу завода, а тут новая беда — почти все рабочие-латыши пожелали вернуться на родину, в Латвию. Осталось предприятие без кадров, без специалистов. А напильники-то нужны! Страна поднималась из разрухи, и такой рабочий инструмент, как напильник, был нужен в первую очередь. Вот и боролись с трудностями: готовили кадры, строили новые помещения, добывали новое оборудование, улучшали старое.

И пошел напильник с миасского завода! Счет велся тогда на дюжины, и запомнились две цифры: в 1923 году выдали 30 тысяч дюжин, а через пять лет, когда завод встал на ноги, — уже 350 тысяч дюжин. Вот куда махнули!

И напильник выдавали добрый, качественный. Павлу Михайловичу припомнилось, с каким нетерпением ждали результатов устроенного в Москве «соревнования напильников». При 2 тысячах ходов на станке Герберта миасский напильник опилил 14 сантиметров металла, английский — 11, луганский — 9, костромской — 8, американский — 7 сантиметров. На последнем месте оказался ижевский напильник.

Даже сейчас, много лет спустя, охватывает Павла Михайловича чувство особенного, горделивого удовлетворения: вот когда оно началось, это великое соревнование с хваленой заграницей! А теперь уже и третий спутник летает в небесах — вчера его наблюдал, с горы-то особенно хорошо видно. Проплыл так величаво и гордо, что и не сразу поверишь, что плывет в небе создание человеческих рук.