Семерка - Земовит Щерек

— Так имеется же Виленщина, — сказал ты. — Там другие поляки.

— Вот, паляк, — заявила вильнючка. — Вы все нацианалисты, вам никак не панять што можно па другому думать.

— Чего-о? — высунулась из-за стойки продавщица.

— Если па-другому — не понял ты, — паляк — или наш, или русский, ну, курва, ты или полька или русская, ну, привет…

Выходила она, смеясь. Потом ты увидел, как она становится у обочины Семерки, как выставляет палец вверх, а коленку в сторону трассы, и как моментально останавливается какой-то водила фуры, она же вскакивает в кабину и уезжает.

Русский Стамбул, размышлял ты, расплачиваясь за чай с беленькой, ну да, был такой шанс, правда. Русские заняли бы Стамбул в 1878 году, если бы Запад их не придержал; только, ого-го, ты уже представлял себе тот русский Стамбул, ну, ессно, обваливающуюся штукатурку Ая-Софии замалевали бы толстым слоем масляной краски, и на этой краске штукатурка бы и держалась; придорожные бордюры были бы высокими и выкрашенными белой известкой; а через весь город проходил бы огромный и широкий Бульвар Ленина, который рассекал бы Константинополь на две практически не связанные одна с другой части, поскольку через запруженную тремя рядами машин и стоящую в вечной пробке мостовую переходить было бы сложно, а переход по подземному туннелю, выложенному обоссаным мрамором занимал бы минут тридцать. По приморским бульварам прохаживались бы гопники в трениках и черных кепках и потолстевшие мусора в фуражках-аэродромах. Повсюду троллейбусы и подсолнечная лузга.

Ну и вообще: в пригородах, в тени мечетей, переделанных сначала в церкви, а потом в музеи атеизма, постсоветские пенсионеры чинили бы свои волги и москвичи; но, может, кто знает, Советский Союз заложил бы и в Константинополе автомобильный завод, Константинопольский Автозавод, КАЗ; над Босфором дымили бы трубы, над Золотым Рогом протянули бы трубы теплоцентрали. Центр города, где сейчас находится Султанахмет, выложили бы тротуарной плиткой, еще более уродливой, чем наш польбрук, псевдо-мавританской формы, с выдавленными псевдо-арабесками. В этом районе было бы множество элегантных магазинов и масса паскудных вывесок, а дальше, уже за пределами центра, продолжалось бы веселое распиздяйство, просто замечательно бы превращались в развалины генуэзские дома в Пере и Галате, между самостроями над морем Мармара бабули в платочках развешивали бы белье, а дедули в тельняшках попивали бы «балтику» или какую-то там водочку, спокойненько, без нервов, как они это делают летом в Севастополе. Спальные районы начинались бы уже за Блахернами. Балконы были бы застроены любым возможным способом: кто мог позволить себе кондиционер, тулил бы себе кондиционер, кто не мог — на время жары заслонял бы окно блестящей алюминиевой фольгой, как это делается в южной России. Лестничные клетки были бы мрачными и ободранными, по ним бы ходили люди, которым надоело жить. На базарах бабушки торговали бы оливками и рыбой.

Или, — продолжал ты фантазировать, спускаясь по ступеням бара «Гурман» и все так же, несмотря на потребление чаю с водкой, чувствуя странную мягкость в ногах после эликсиров, — возьмем Гавайи. Ведь русские были и на Гавайях. Даже форт начали строить, — думал ты, усаживаясь в машину и запуская двигатель, — Форт Елизаветы, который, наверняка, если бы они там остались, превратился бы в какой-нибудь Елизаветград, а после революции — только если бы на Гавайях была революция, и он не превратился что-нибудь типа русского Тайваня, — его бы переименовали в, скажем, Комсомольск-на-Гавайях.

Ты выехал на Семерку и глазами, как везде говорят, воображения уже видел русских, валяющихся на замусоренном сигаретными бычками и пустыми бутылками райско-гавайском пляже и решающих кириллические кроссворды. Маршрутки ездили бы из Южногавайска в Северногавайск, думал ты по пути, в деревнях по дороге (Тихоокеанская, Алёханская — или даже Алоханская — Партизанская, Электрифическая, Ленино-Гавайская) повсюду были бы объявления «СДАМ КВАРТИРУ У МОРЯ», а в приморских курортах жгло бы такое русо-диско[97], что все чайки и нерусские туристы смылись бы как можно дальше, — размышлял ты и даже не заметил, что сам едешь странным слаломом, а когда склонился над проигрывателем, чтобы вытащить из него оставленный веджмином Герардом диск группы «Сабатон», утратил дорогу с глаз. Вдруг раздался глухой треск, ты почувствовал рывок, твое тело больно врезалось в пояс безопасности, голова полетела вперед, шейные позвонки хрустнули, что, кстати, даже принесло тебе временное облегчение.

Грудной клеткой ты ударился в руль, голова чуть-чуть не достала до лобового стекла. И все это происходило медленно, о-очень ме-е-едленно. Очень медленно, чрезвычайно ме-е-едленно трескалось и лобовое стекло. Ты видел, Павел, как паутина трещин расходится по всей его ширине и длине, как — наконец-то — стекло сыплется и выгибается, свисая на имеющейся в средине пленке, а в машину врывается свежий ноябрьский воздух вместе с тонкой ноткой кладбищенского стеарина.

А въехал ты, Павел, в канаву, срезав при этом придорожный крест, а точнее — даже два креста. Один — поменьше, в память смерти в 2008 году молодого, восемнадцатилетнего водителя ауди А3 1.9 Адриана Мачонга — поскольку именно здесь, в одну прекрасную июльскую ночь, парню восхотелось узнать, а дожмет ли он стрелку до правого края спидометра. Потом имелся крест побольше, обычный, придорожный, деревянный, который, случаем, стоял именно здесь. И ты въехал в глубокую придорожную канаву.

Но все это, Павел, ты выяснил только лишь после того, как ты каким-то макаром вылез из машины и, все еще в состоянии шока, закурил. Ты осмотрел разбитый капот и фары. От обеих пробитых шин остались какие-то тряпки; эх, вздохнул ты, потом поглядел на срезанный тобой памятный крест. Адриан Мачонг глядел на тебя с фотографии укоризненно, словно малорослый мрачный тиран. «Был полдень, но Солнце для него погасло», — гласила надпись под снимком, и далее: «Он увеличил число ангелочков».

«Ясно».

Придорожный крест лежал в паре метров дальше. Руки Иисуса оторвались, так что Христос висел теперь совершенно как в «Пепле и алмазе» — вверх ногами.

Сзади остановился какой-то автомобиль. Из канавы, в которую ты сверзился, его не было видно.

«Ой, нет, — вдруг дошло до тебя, — нет, блин, полиция, дорожная инспекция, скорая помощь, а я ведь пьяный, плюс эликсиры, и отправлюсь сидеть, и права отберут, но прежде всего — не доберусь на завтрашнюю встречу…»

— Эй! — услышал ты женский голос, — вы там живы? С паном ничего не случилось?

— Все в порядке! — крикнул ты в ответ. — Нормально! Шурин уже едет с лебедкой. Спасибо!

— Ну ладно! — ты услышал щелчок двери, запуск двигателя, первая скорость, вторая скорость.

«Так, сейчас…», — ворочал ты мысли, а небо над тобой розовело, что-то слишком долго длится этот закат, чего-то этот ноябрьский день не желает кончаться; да и хорошо, потому что он красивый, умирающая зелень и коричневые комья в розовом, холодном свете, и какое-то осеннее облегчение в воздухе. «Погоди, погоди, — рассуждал ты, — нужно избавиться от этой машины, ведь начнут же расспрашивать, что да как, приедет полиция, начнет расспрашивать, идентифицирует тебя, станут устраивать проблемы — а ведь тебе нужно ехать дальше, еще дальше, в Варшаву, в самую глубину Польши, потому что там у тебя очень важная встреча, как оно обычно в Варшаве, это понятно, но — а сейчас нужно действовать, и действовать быстро…»

— Пан?! Пан там жив? Ничего не случилось?

…действовать, очередной самаритянин на дороге, а не пошел бы ты нахуй, добрый человек.

— Да, да! Спасибо! Все нормально, только со склона соскользнули, все о'кей, тесть уже гонит трактор, чтобы вытащить!

— А ничего не надо? У меня лебедка имеется, — похвастался голос.

— Спасибо, спасибо!

— Точно?

— Да.

— Ну как пан желает, — голос был несколько обижен.

Хлопок двери, глубокий бас внедорожника.

«…о'кей, — размышлял ты, — надо срочно сматываться, пока не приехала полиция, вектра пускай остается тут, она подождет, подожди тут, вектрочка, завтра буду вечером возвращаться, так я тобой займусь, спасу, не оставлю я тебя здесь, ты у меня храбрая машинка, мы же пережили с тобой, согласись, много чего, в Польше, бляха-муха, лошадей не добивают, тем более, лошадей верных, а ты — „опель вектра“, являешься новой волгой Восточной Европы, новым полонезом, новой ладой, новой шкодой, ты у нас „гнется не ломается“, ты у нас самая героическая машина, ты — шестизарядник пограничья, ты — легенда, ты достойный наследник всех тех восточных автомобилей, которые способны проехать все Карпаты, Среднюю Азию, Балканы, Проклятые Горы, Военно-Грузинскую дорогу, въехать на Кавказ, пропахать Черкессию, Трансильванию и Швенты Кшиж, прорваться через существующие и несуществующие страны, пережить нападение медведей в Бещадах — и даже не вспотеть».