Сопка голубого сна - Игорь Неверли

— Я бы с первого взгляда узнал, что это ваша дочь. Чутких фыркнул, что могло означать и согласие, и

возражение, Евка же отвернулась и ушла. Она шла крупными мужскими шагами, слегка покачиваясь в бедрах. Толстая, до колен, коса с вплетенной в нее лентой подрагивала при каждом ее движении.

— Ружье старое, но еще послужит,— сказал Чутких, возвращая двустволку.— В стволах может быть ржавчина, я туда засунул тряпки, смоченные в керосине, дня два-три пусть полежат, потом протрешь, смажешь... Откуда у тебя этот пес? — спросил он вдруг, глядя на Брыську.

— Я его подобрал, щенок, месяцев семь ему, наверное.

— Да, но какой он породы? Что помесь — это ясно. Мать, должно быть, лайка, от нее масть, морда, хвост. Но отец... Отец, скорее всего, волк. Эти громадные лапы с когтями, лапы на вырост. Он уже размером с лайку, а ведь будет расти еще. И клыки! — Чутких быстрым ловким движением раскрыл ему пасть, заглянул: — Волчьи клыки. Это волко-лайка.

— Что вы говорите? — воскликнул испуганно Бронислав, никогда не задумывавшийся над наследственностью Брыськи.— Волко-лайка? Это хорошо или плохо?

— Смотря что возьмет верх... Кур давит?

— Да. Уже двух задавил.

— Вы ему всыпали как следует?

— Разумеется.

— Ну, так теперь следите. Еще одна курица, и пес никуда не годится — только на цепь посадить, охранять двор или пристрелить! Вор и разбойник, кому он нужен?.. Но если возьмет верх мать, может получиться отличная собака. Как моя Найда.

Бронислав возвращался домой мрачный. До сих пор его в Брыське радовало все: рос как на дрожжах, чистый, шерсть блестит, чуткий, быстроногий... Теперь он хмуро глядел на бегущего впереди пса, на его слишком большие торчащие уши, слишком длинные лапы — в щенке проглядывал волк, куродав, овцеед, конокрад — на цепь такого или пристрелить!

— Только этого не хватало!

На звук его голоса Брыська обернулся, посмотрел вопросительно — ты мне говоришь?

— Да, тебе, волко-лайка!

Назавтра они пошли с Яшей в перелесок, где березы, ольхи и ели росли на выжженных когда-то и заброшенных лугах, перед поскотиной на левом берегу речки. Заброшенный, дикий перелесок уже переходил в лес. Рябчиков там было полно. Яша показал. Бронислав внимательно присматривался, как они выглядят, как взлетают, где ищут корм. На следующий день он пошел один, без Яши, только с Брыськой, и наблюдал повадки рябчиков.

А в один из ближайших дней, сразу после завтрака, он вытащил из стволов тряпки с керосином, вытер насухо, зарядил ружье и отправился с Брыськой на охоту. Он не знал, что рябчик — чуть ли не самая осторожная из птиц, что уже мать учит птенцов в случае опасности затаиться под листочком, тогда они совсем незаметны. Посвистывающие кругом рябчики замолкали, когда к ним приближались, лес делался мертвым. К счастью, их было великое множество, и случалось, что какой-нибудь не выдерживал неподвижности и молчания, вспархивал ржавой молнией. Тогда Бронислав стрелял. Поле зрения было небольшим, стрелять приходилось молниеносно. После целого дня у него было четыре рябчика, а стрелял он семь раз. Но был все же доволен чрезвычайно. Доволен собой, потому что начал приобретать хватку, и Брыськой, который проявил себя прекрасно. После первого удачного выстрела, когда птица рухнула наземь, Бронислав отправился искать. Но напрасно он раздвигал кусты и траву, найти не удавалось. И тут Брыська догадался, что ищет хозяин, пошел вынюхивать, нашел рябчика и принес в зубах. А потом уже сам следил за полетом и, если птица падала, бросался на поиски.

— Хорошо, Брыська, молодец, может, ты и будешь, как Найда. Ты Найду не знаешь? Я тоже. Но достаточно того, что ее хвалит такой знатный охотник, как Николай Чутких.

Рябчиков, жаренных с яблоками, ели с брусникой одни взрослые, на детей не хватило, только маленькой Фене, сидевшей у бабушки на коленях, достался кусочек. Сидор хвалил постояльца и сам хвастался: он, мол, первый заметил, что Бронислав Эдвардович прирожденный охотник.

На следующий день пошло еще лучше — он пристрелил семь рябчиков, а стрелял только девять раз. И Брыська очень старался, бегал за добычей. Как бы его еще научить стойку делать? Надо спросить у Чутких, как натаскивают охотничьих собак.

И как раз по пути домой, когда он, посвистывая, переходил через мост, ему повстречался Николай.

— Как хорошо, что я вас встретил, хотел спросить, как учат собаку делать стойку,— и Бронислав показал свои трофеи.

— Так вы в июне на рябчиков охотитесь?

— Да, а что?

— Да их нельзя трогать, у них птенцы! Матери с выводком, а самцы...— он осмотрел убитых птиц.— Ну да, одни самцы. Ты отцов поубивал, Бронислав Эдвардович, птенчиков сиротами оставил... Нехорошо.

— Вот беда! Я не знал.

— Надо было спросить, тогда б узнал.

И, явно рассерженный, он зашагал прочь.

Бронислав расстроился ужасно.

На этот раз рябчиков хватило всем. Только в конце обеда Бронислав объявил, что теперь у него будет перерыв в охоте, и рассказал о встрече с Николаем.

— Да это же дикая птица, не домашняя! — воскликнул Сидор.— Ну да ладно. Раз он говорит, нехорошо, подождем до осени. Слава богу, не голодные...

«13.VII. 1910 г.— Я снова видел сон о каторге. Мне вообще не снится ничего, но если уж приснится, то Акатуй и большей частью — смерть.

Высоко на палке горела свеча, Остап расстелил в углу тулуп, Заблоцкий, Ставрида, Хлюст и Шипун играли в «бегунцы» — гонки вшей на стекле. Караян сидел на параше, а я, неизвестно почему, стоял на стреме, чтобы в случае чего успели задуть свечу. Я был расстроен и все пытался вспомнить, понять, за что мне такое унижение — на стрему ставили всегда голодранцев и новеньких. Я никак не мог вспомнить, а Караян все не слезал с параши, его несло от тухлой жратвы, кто-то проснулся и кинул в него чирком. Меня уже мутило от смрада, стоять-то приходилось рядом с ним — «кончай же, скотина» — говорю и вдруг чувствую, кто-то меня тянет за полу халата, отводит в сторону.

— Хочешь, я тебе бабу приведу?

— Денег нету.

— Ничего. Тебе она даром даст.

— Это почему же?

— Потому что полячка...

И как это бывает только во сне, дверь открывается, надзиратель выпускает меня, кланяясь, второй тоже кланяется, будто кто-то важный мне покровительствует. Я выхожу, а вернее выплываю на волю, легкий, как разноцветные бабочки, порхающие вместе со мной. Вокруг зелень — не парковая, стриженая, а буйная зелень лугов в лучах утреннего солнца. Передо мной кусты жасмина и сирени, и из этой цветущей гущи мне навстречу выходит Мрозинская.

— Привет, .Броней, говорят, ты побывал во множестве стран!

— А ты во множестве театров, Мария!

— Но я всегда помню тебя, дорогой мой страж! Помнишь, как было на Раковецкой?

Мы идем взявшись за руки, словно мы в Лазенках[7] или в Парке Красинских. Мария говорит:

— Придвинься, Бронек. Ты провокатор, и я тебя убиваю! — и вонзает мне кинжал в самое сердце.

Я проснулся. За окном светало. Брыська стоял на задних лапах около постели и скулил, должно быть, я метался и стонал во сне.

Уже несколько раз я видел похожие сны. Всегда вначале какая-то мерзость на каторге, а потом женщина и смерть. Я не суеверен, не верю снам. Понимаю, что каторга — травма для психики и что-нибудь этакое крайнее, чудовищное должно сниться. Женщина, боже мой, я не был с женщиной пять лет, жажду ее, и неудовлетворенная биологическая потребность вводит женщину в сферу снов. А смерть — отражение всего комплекса моих взаимоотношений с Польшей. Я не думаю, что мне вынесли смертный приговор, хотя в нынешней обстановке возможно и это. Я даже не знаю, что обо мне теперь действительно думают товарищи в Польше, есть ли какие-нибудь доказательства — не считая догадок и сплетен — моей трусости, моей измены, из-за которых якобы два моих сообщника попали на виселицу. Возможно, что все уже выяснилось и с меня сняты обвинения. Как бы то ни было, мне всегда снится самый худший вариант, хотя наяву я о нем и не думаю — что меня убивают. Это бы окончательно закрепило мой позор — приговор приведен в исполнение, и дело с концом, никто не станет выяснять, справедлив он был или нет.

Есть переживания, которые, как навязчивые идеи, растут, крепнут, могут привести к самоубийству или свести с ума, если ты вовремя не разрядишься. Я совсем один. По-польски разговариваю только с Брыськой.

Завел вот толстую тетрадь в клеенчатом переплете цвета зеленоватого мрамора. Попробую писать. Не для потомков, нет. Я не страдаю манией величия и не думаю, что спустя годы кому-нибудь будет интересен дневник ссыльного из глухой сибирской деревни, где историческим событием считается падеж скота или золотая лихорадка. Просто буду записывать события и переживания, чтобы не сойти с ума, сохранить трезвый рассудок».