Сопка голубого сна - Игорь Неверли

«20. VII.— Снова женщина, нет, не животная страсть, а чувство тихого блаженства. Та молоденькая девушка, которую я увидел когда-то на подмосковной станции. Она стояла у раскрытого окна вагона на фоне голубого неба и, казалось, смотрела свой весенний голубой сон».

«4 августа.— В Петров день начался сенокос. Сегодня вся деревня вышла убирать сено, и я вместе со всеми. После трех месяцев сытной деревенской жизни я с удовольствием работал граблями от зари до зари, это казалось приятной разминкой, тем более что сопровождалось песнями, шутками, прибаутками. Потом всех позвали ужинать, поели, ну и выпили, разумеется. Вдруг девушка, весь день проявлявшая ко мне внимание, придвинулась и шепнула: «Берегитесь, Бронислав Эдвардович, или лучше всего — идите домой». Я не успел спросить, в чем дело, как нас обступили. Уже потом девушка рассказала — ребята сговорились заставить меня бороться с Евкой Чутких. Если победит Евка, то все в порядке, она любого одолевает, если же я, то Евке пропишут по первое число. Обступили нас, значит, и кричат: «А ну, кто сильнее, поляк или русский?» Я отвечаю, что смотря какой поляк и какой русский... А они — тогда борись с Евкой, она у нас сильнее всех. Я возражаю, что у нас в Польше поговорка есть: «Не бей женщину даже цветком!» «Но это же игра! Евка, ты его боишься?» Она стояла рядом, высокая, молчаливая, с меня ростом, метр восемьдесят, наверное, не меньше. «Никого я не боюсь!» — «Тогда попробуйте руками!» Она протянула руку. Я не слабак, а работа с тачкой у огненных печей еще, пожалуй, укрепила мои мышцы, но она как сожмет мне правую руку, у меня прямо искры из глаз. Я все-таки устоял и в свою очередь сжал что есть силы. Она и не дрогнула. «А ну, кто кого перетянет!» — закричали вокруг. Мы встали друг против друга, нога в ногу, и давай тянуть, кто кого. Я стоял как вкопанный, но внезапно Евка левой рукой притянула меня к себе и толкнула под коленку. Я рухнул вместе с ней, я снизу, она сверху. Раздались крики: «Молодец, Евка, твоя взяла! На лопатки его, на лопатки!» Я лежал на локте, и она стала вжимать меня в землю, я увидел совсем близко озверевшие глаза, вспухшие губы, два упругих полушария легли на мою грудь — нет, не бывать такому! — я защемил ей голову правой рукой и одним из тех японских приемов, которым меня обучил боцман Ширбашидзе в Одессе, перекинул ее через себя, так что оказался наверху, начал с ней бороться, чтобы уложить на лопатки, но от прикосновения к ней, от близости ее разгоряченного тела у меня сделалась эрекция, и она, должно быть, это почувствовала, потому что крикнула с яростью: «Пусти, варнак!» Хлестнула меня этим словом. Я отпустил ее, она вскочила, а я наклонился, вроде бы отряхиваясь, спиной к костру, чтобы никто не заметил, что со мной случилось. «Ничья! Ничья! — закричали ребята.— Вы с Евкой равны по силе!» Я подтвердил, все еще отряхиваясь и стоя к ним спиной,— конечно, равны...

Домой возвращались вместе с Емельяновыми. Сидор рассказывал мне про Евку, как ее звал отец, не Дуней звал, как всех Евдокий, а именно Евкой, чтобы она была единственной среди миллиона тезок. Она уже боролась со всеми парнями в деревне, всех одолела и поэтому осталась в девках. Потому что у них, если муж жену любит, то все же бьет ее, а если не любит, то бьет тем более. И это нормально. Ненормально будет, если жена побьет мужа, а с Евки станется. Она гордая и сильная. Вот никто и не захотел рисковать, все женихи пошли на попятный. Ей уже двадцать четыре года, все ровесницы давно замужем, уже детей нарожали, а она «с такой силушкой взбесится совсем!»

Я не спал почти всю ночь. Жаждал женщины. Все равно какой! Я бы за ней побежал, как кобель за сукой, если б только никто не видел, что бежит интеллигент, политический ссыльный, поляк... Только это меня сдерживает, дай мне, господи, силы справиться с собой».

Васильев пригласил Бронислава на вечеринку, на шестое августа, а поскольку это был как раз базарный день и Сидор хотел купить коня и двадцать десятин земли, то они отправились вместе.

Переночевали у знакомых Сидора в Удинском и с утра отправились на базар, Бронислав, собственно, за компанию. Встретили нескольких тунгусов, желтокожих, черноволосых, с косичками, низкорослых, но плечистых. Сидор рассказал Брониславу, что за веселый нрав, наивность и рыцарство их здесь называют «сибирскими дворянами». Бронислав проводил Сидора, попрощался с ним и пошел навестить ксендза Леонарда Серпинского. Тот жил на краю деревни, на южном склоне холма, и хозяйничал на пяти десятинах, окруженных высоким забором.

Услышав лай собаки, к нему вышла высокая женщина в старинном кумачовом сарафане, седая, тощая, но со здоровым румянцем на щеках. Бронислав спросил, дома ли ксендз, и его пригласили зайти. С крыльца он прошел в комнату, похожую на лабораторию: на окнах стояли ящики с саженцами, на стенах — пучки сушеных трав и таблицы с какими-то цифрами, как оказалось, с записями температуры воздуха и земли, мелкий сельскохозяйственный инвентарь, на столе — бумаги и большущий омуль, а за столом — ксендз весь в белом. На нем были брюки из толстого домотканого льна, такой же пиджак с манжетами, но без воротника, все, как он потом рассказал, его собственного изготовления, только сорочку сшила экономка.

Услышав произнесенное на польском языке приветствие «Да святится имя господа нашего Иисуса Христа»,— ксендз остолбенел, зато экономка ответила серьезно и радостно:

— Во веки веков, аминь!

Теперь, в свою очередь, изумился Бронислав:

— Вы знаете польский язык?!

— Знает, а как же, знает,— ксендз Леонард пришел в себя и крепко обнял его.— Я только с ней и говорю по-польски.

— Я пять лет не слышал польского слова!

— А я одиннадцать. Если не считать того, что я сам говорю Серафиме.

Он отстранил от себя Бронислава, внимательно всмотрелся в него.

— Наслышан о тебе, сын мой, наслышан, рассказывали люди, что в Старые Чумы привезли ссыльного, поляка... Хотел даже поехать, познакомиться, но куда там, в оба конца — три дня езды, а тут у меня огород...

Он был среднего роста, худ, лысоват, плешь, прикрытая круглой шапочкой, большой, тонкогубый рот и необыкновенные, непропорционально большие на тощем личике синие глаза, с детским, совершенно не пастырским выражением.

— Вот, слава богу, в пятницу такую рыбину поймал,— воскликнул он.— Уха будет что надо!

— И пирог с рыбой тоже,— добавила Серафима, уходя на кухню.

Вторая комната была спальней, гостиной и кабинетом, на полках у стены громоздились вороха старых польских газет. Здесь ксендз начал его расспрашивать.

Бронислав намеревался было рассказать о себе очень коротко, но, глядя в детские глаза Серпинского, видя его неподдельный интерес, разговорился. Услышав, за что Бронислав приговорен, ксендз погрустнел.

— Ты, должно быть, неверующий? — спросил он тихо.

— Сам не знаю. То мне кажется, что я верю, то нет. Я не думаю об этом.

— Это хорошо, очень хорошо,— почему-то обрадовался ксендз.— Сомнения приведут тебя к богу.

Они вышли в сад. Бронислав увидел ряд молоденьких яблонь, усыпанных поспевающими плодами, и растрогался. Он впервые встретил в Сибири яблони!

— Просто удивительно. И так много! — он сосчитал.— Двенадцать. Апостольское число. Почему так?

— Они и есть апостолы,— радостно объяснил ксендз Леонард.— Ведь в здешних краях совсем не знают яблок.

Он рассказал, как десять лет назад ходил по тайге и искал дикие сибирские яблони. Ему говорили, что они растут на лесных опушках и по берегам рек. Нашел молодые, пятилетние, и в октябре пошел выкапывать. К его изумлению, яблони стояли уже без листвы, но с красными как вишенки плодами. Он выкопал их и пересадил в хорошо унавоженные ямы. А еще через год привил. Ухаживал не жалея сил, и вот результат. Слух об этом распространился, теперь из деревни люди приходят, смотрят, тоже хотят завести.

— А как их называют?

— По-разному. «Ранетки Серпинского» или «любимицы ксендза Леонарда».

Дальше было десять длинных теплиц, «все сам сделал», не без гордости сказал ксендз Леонард, а в них — прямо не верилось! — росли помидоры, цветная капуста, красный перец.

— Как вы этого добиваетесь? Перец! У него же долгий вегетационный период, как вы его сокращаете?

— А я и не сокращаю. Сею в феврале, он растет дома в ящичках, в мае рассаживаю, в июне пересаживаю в теплицы, сначала закрываю на ночь, а в июле и августе он дозревает на солнце.

Кругом росли огурцы, картошка, капуста, другие овощи. Каждая пядь земли была использована, любовно ухожена руками ксендза Леонарда и Серафимы.

О ней Бронислав узнал, что она вдова, ей пятьдесят лет, из четверых ее детей живы два сына, один кадровый военный, унтер-офицер, второй купец.

Так, беседуя и осматривая хозяйство, они скоротали время до обеда. Когда сели за стол, ксендз взял в руку графинчик и сказал, что привык пропускать рюмочку для аппетита, не возражает ли Бронислав. Тот не возражал. Ксендз налил ему в рюмку темно-красную жид -кость, немного терпкую, но приятно ласкающую нёбо Бронислав поинтересовался, что это. Наливка из сибирской смородины с добавлением княженики и трав. Закусили бутербродами с икрой, тоже производства, а вернее улова, ксендза Леонарда. Когда принялись за уху, ксендз спросил, не пересолена ли она. «Нисколько,— ответил Бронислав,— соли в самый раз». Ксендз улыбнулся лукаво: «А была пересолена».— «И что же с ней сделали?» — «Серафима бросила туда березовый уголек, который впитал избыток соли... Мастера узнаешь тогда, когда он напортит, а потом, спасая свою работу, изыскивает способы...» Да, свое мастерство Серафима доказала и ухой, и пирогами, и киселем. А потом принесла чай с прекрасным земляничным вареньем, от которого в комнате так и запахло лесом. Бронислав давно уже не обедал так вкусно. Лукерья кормит сытно и питательно, однако стряпуха она неважная, а когда напортит, то нет у нее березового уголька.