Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник

Дверь закрылась, и я осталась наедине с двумя незнакомками. Казалось, воздух в комнате гудит. Я так неловко держала чадру, что сразу становилось ясно: обычно я ее не ношу, да и в подобных заведениях мне бывать не доводилось. Меня, как и прочих, кто ждал в вестибюле, привезли в эту часть города именно потому, что мы тут чужие, а значит, существовала хотя бы толика вероятности, что нас не узнают.

Девушки, которых приводили в такие вот комнатушки, всегда тряслись от страха, даже если и знали, зачем они здесь. Чаще всего от испуга или смущения они не сопротивлялись, но даже тем, кто толком ничего не знал о сексе, был ведом стыд, и они зажмуривались, ожидая своей участи.

Со мной же случилось противоположное. Я взбунтовалась. Я принялась вырываться, но две незнакомки лишь крепче вцепились в меня и придавили к столу. Но я не сдавалась. Я не желала покоряться. Я извивалась, пиналась, царапалась. Наверняка я была не единственной, кто сопротивлялся осмотру, но заплатила я за свой бунт не синяком на щеке и не царапиной на руке. Нет.

Волей судьбы или случая – думайте как хотите – произошло вот что: плева моя порвалась, пролилась кровь, и я потеряла невинность.

А потом я сама заперла дверь.

Вернувшись в тот день из «Дна города», я никак не могла унять дрожь в ногах. О том, что случилось в смотровой, я не сказала никому, даже сестре, – ни о проверке невинности, ни о внезапной боли в промежности, когда я попыталась вырваться, ни о пятне крови, которое я заметила на простыне в корзине. Невинность считалась главным достоинством девушки, и женщина, проводившая проверку, нипочем не призналась бы моим родителям в случившемся, хотя и приписала его моей глупости и упрямству, с которым я сопротивлялась. Ведь это погубило бы не только мою, но и ее репутацию, так что она молча выписала нам сертификат целомудрия и отправила восвояси.

Сама не знаю, почему я промолчала: то ли из инстинкта самосохранения, то ли у меня уже тогда созрел план. Знаю лишь, что мне неодолимо хотелось побыть одной, осмыслить все, что со мною случилось, и решить, как быть дальше.

В ту ночь, когда все в доме заснули, я проскользнула в материнскую спальню. Я точно знала, что ищу, и в темноте двигалась проворно и бесшумно. В ногах ее кровати стояла кушетка, куда мать перед сном всегда клала свой синий фартук. Я на цыпочках прокралась к кушетке, сунула руку в карман фартука, выудила кольцо с ключами, крепко зажала его в руке, чтобы ключи ненароком не брякнули, и вышла из комнаты. Потом спустилась по лестнице в подвал, закрыла дверь и задвинула тяжелый железный засов: теперь, когда ключи у меня, никому сюда не пробраться.

Сжимая в руке связку ключей, я села у стены возле двери подвала, положила голову на согнутые колени. В углу была туалетная чаша, чтобы справить нужду, но ни еды, ни питья я с собой не взяла. Рука болела сильнее прежнего; в подвале стоял такой холод, что, даже когда я нашла одеяло и укуталась в него, меня все равно била дрожь. Хуже холода были только мысли, что крутились в голове, и я никак не могла отделаться от них. Я понятия не имела, как быть дальше, кого попросить о помощи.

Наутро за дверью раздался крик Санам.

– Форуг! Ради Аллаха, открой! – Она подергала ручку двери.

Я ничего не ответила.

Потом из-за двери долетел голос матери:

– Пусть сидит там хоть до смерти: она опозорила нашу семью.

Через некоторое время вернулась Санам.

– Я принесла твое любимое рагу с гранатом и грецкими орехами, – сказала она, – и тахдиг[22]. Со вчерашнего вечера я десять раз умирала и воскресала. Пожалуйста, милая, выйди поешь.

У меня свело живот. После той чашки кофе глясе во «Дворце» я ничего не пила и не ела, а ведь это было два дня назад, но сейчас я словно наблюдала за собственным голодом со стороны.

Все детство меня учили быть послушной. Я всегда считала себя смелой, умной, не такой, как другие девочки. Теперь же вдруг осознала, что бунтовала без всякого толку. И даже хуже того. Чего я добилась? Раз-другой обменялась с Парвизом письмами в переулке, встретилась с ним в городе – и уже утратила даже ту малую толику свободы, какая у меня была. «Ваша дочь все еще девственница», – сообщила моей матери та женщина из «Дна города». Несмотря на то, что случилось во время осмотра, у родителей есть сертификат, подтверждающий мое целомудрие, – сертификат, который можно показать любому, кто посватается ко мне. Впрочем, этот листок бумаги – слабое утешение: флирт с Парвизом не отсрочит, а ускорит мое замужество. В этом я даже не сомневалась.

На второй день в подвале мысли мои вдруг обрели ясность и остроту. Мне нужен дом, какой угодно, где угодно, лишь бы уйти от Полковника. Как именно мне удастся освободиться и попасть в такое место, я пока не представляла, но стоило мне вспомнить ту мрачную комнатушку в «Дне города», как мне зажимали рот, чтобы я не кричала, как засовывали в меня пальцы, и решимость моя окрепла: я уже ничего не боялась.

На следующее утро меня охватила необычайная легкость. Я не чувствовала ни голода, ни жажды, лишь сильное утомление, но мыслила совершенно ясно. Я просидела в подвале без малого три дня. Я легла на пол, прижалась щекой к голым плитам и заснула – крепко и глубоко.

Меня разбудил металлический скрежет: кто-то безуспешно пытался открыть замок. Я вскинула голову.

– Я тут сдохну, клянусь! – крикнула я. – Я покончу с собой, если вы не отдадите меня за Парвиза!

После столь длительного молчания громкие крики меня утомили, я обхватила голову руками и снова закрыла глаза.

Весь следующий день я то просыпалась, то вновь засыпала. Время от времени в дверь по очереди колотили Пуран, Санам, моя мать, умоляли отпереть, впустить их. Я никому не открыла. В конце концов я, должно быть, потеряла сознание, потому что все голоса исчезли и я не слышала ни звука.

Ночью я проснулась оттого, что в дверь забарабанили.

– Форуг, – окликнула меня мать. В последовавшей тишине я даже сквозь тяжелую деревянную дверь слышала, как она дышит. – Отец нашел тебе жениха, – сказала она наконец. – Свадьба в эту субботу.

7

Представьте себе такую картину. Ту, которую я представляла неоднократно. На четвертый день после того, как я заперлась в подвале и отказалась есть, разговаривать и выходить, Полковник чуть свет сел на заднее сиденье черного «мерседеса». Медали на его груди сияли, стрелки на брюках были острее ножа. «В Ахваз», – велел он своему шоферу и положил на колени трость с серебряным наконечником.

Отец терпеть не мог сплетен, считал их «бабьей чепухой», но на третий день моего добровольного заточения, о котором перешептывалась вся округа, слухи и домыслы превратились в неоспоримые факты. «Она встречалась в городе с мужчиной», – говорили обо мне. «Когда я видела их в прошлый раз, – сообщала соседка, – у них с сестрой все лицо было в синяках, да таких, что и под чадрой не скроешь».

Полковник выехал из Тегерана затемно. В часе езды от столицы пейзаж выглядел совершенно иначе. Деревья попадались реже и постепенно исчезли вовсе: кругом тянулась растрескавшаяся от солнца глина. Ветхие хижины и караван-сараи было не отличить от раскинувшейся за ними пустыни: насколько хватало глаз, виднелись серо-бурые поля, лишь изредка вдалеке мелькал бирюзовый купол мечети.

В тот день – в день, когда полковничьи сапоги переступили порог ханум Шапур и растоптали ее жизнь, – была среда. На заре, после первых молитв и омовений, она пошла в курятник за домом, выбрала самую упитанную его обитательницу и под мышкой принесла в кухню. Расположившись над раковиной, сильной рукой свернула белой курице шею и принялась липкими от крови пальцами ощипывать перья.

При мысли о Парвизе ханум Шапур улыбнулась. Ее единственный сын, ее чешме чераг, свет очей. Три года назад он уехал из провинции работать в Тегеран. С тех пор каждую пятницу мать неизменно дожидалась его на вокзале. «Я за тебя умру» – этими