Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник

длинно и висело на мне мешком. Не успела я примерить платье, как Санам тут же принялась оттягивать и закалывать ткань от горловины до подола. «Посадим по фигуре, и будет нормально, – успокаивала она. – Вот увидишь, будет хорошо!» Я молча закрыла лицо руками и расплакалась – пусть Санам думает, что я расстроилась из-за уродского платья с чужого плеча.

Ночью я не сомкнула глаз, смотрела на стены, просила у них ответа. Я силилась сообразить, как выкрутиться из ситуации с кровавым доказательством целомудрия. В эти часы уныния меня так и подмывало разбудить сестру. Больше всего на свете мне хотелось рассказать ей о том, что случилось со мной в тот день. Привычные очертания ее худеньких плеч, ее тихое дыхание отчего-то навевали на меня тоску; мне было одиноко. Всего лишь неделю назад мы часами шептались о ее женихе и тайнах первой брачной ночи. И вот я первая выхожу замуж, а домашние поговаривают, что, если синяк не пройдет, Пуран, возможно, вовсе не будет на моей свадьбе.

Я по-прежнему доверяла сестре, несмотря ни на что, и с радостью поделилась бы с ней секретом. Но потом рассудила: что проку обременять ее печалями, от которых она бессильна меня избавить? Печалями, которые только ее смутят? Ее и так наказали из-за меня, и если о моей тайне узнают, то расстроится не только моя свадьба, но и ее брачные перспективы.

Пусть спит, я ничего ей не скажу.

Однажды утром я сидела на кухне, подперев руками подбородок, и наблюдала, как Санам готовит «драгоценный» рис[23] и медовые сладости. Она порхала от казана к казану, под глазами залегли бессонные тени, на лбу выступил пот. Однако, как ни занята была Санам, чуть погодя она покосилась на меня, прищурилась, поддернула рукава и спросила:

– Ты его любишь?

Она резала апельсины, чтобы украсить рис тонкими лентами цедры.

Я ответила утвердительно.

Санам положила нож и всплеснула руками.

– Тогда почему ты сидишь с таким унылым лицом? Ты выйдешь замуж, у тебя будет собственный дом и совершенно новая жизнь. Выйти замуж за любимого человека – да об этом мечтает каждая девушка! А если ты такая неблагодарная, Аллах отнимет у тебя эти дары, Форуг-джан.

Я кивнула. Так и есть. Свадьба с Парвизом – невероятная удача: я не знала ни одной девушки, которую выдали бы за любимого. При мысли о том, что я сама выбрала себе мужа, меня охватили гордость и радость. Едва я узнала, что мы с Парвизом поженимся, тут же представила, как сижу рядом с ним во время церемонии, дожидаясь, пока он откинет с моего лица белую кружевную вуаль. День за днем я снова и снова представляла себе эту сцену, но за счастливыми фантазиями всегда прятался страх, что, если мне не удастся доказать свою невинность кровью, все рухнет.

– Ты теперь невеста, Форуг, – слова Санам вывели меня из раздумий. Она снова взяла нож и ловкими, уверенными движениями продолжила срезать кожуру с апельсинов. – Неужели ты хочешь, чтобы жених на свадьбе увидел твое унылое лицо?

Я покачала головой.

– Нет, но… – Меня так и подмывало рассказать ей обо всем, я открыла было рот, но Санам покачала головой и отмахнулась от меня: помолчи.

– Тогда не думай о грустном! Хорошо кушай и отдыхай, азизам[24]. – Она подалась ко мне, ущипнула меня за щеку. – Ты теперь невеста. Арус! И единственная твоя забота – чтобы твой красавец-жених увидел тебя красивой.

Наутро я с больной головой и пересохшим горлом отправилась в хаммам. Там стоял гвалт: женщины перекрикивались, дети плескались в бассейнах, брызгались водой из чаш для омовения. Я разделась, завернулась в полотенце, и служанка отвела меня в отдельную комнату в глубине, куда прежде мне путь был заказан.

Шершавая деревянная скамья холодила бедра и ладони. Дожидаясь служанку, я оглядела коридор, поворачивающий в полумраке, и вдруг поняла, что уже была здесь, стояла на этом самом месте. Вспомнил не разум, но тело; я схватилась за щеку, точно ее ожгла пощечина.

Картина живо встала в памяти. Дело было пять лет назад, мне тогда было одиннадцать. Я раздевалась в кабинке, заметила на трусиках кровь и сначала подумала, что поранилась, – вот до чего я тогда была невежественна. Но так уж тогда было принято: мать ничего нам не говорила, а мы ни о чем не спрашивали – боялись, что наше любопытство сочтут неприличным, примут за испорченность. Я не воспринимала себя как будущую женщину. В одиннадцать я была тощая плоская дылда.

В тот день я прокралась полутемным коридором хаммама и услышала мамин голос. Она сидела у чаши, растирала руку мочалкой-кесе и болтала с какой-то женщиной. Я тронула маму за плечо, она обернулась и раздраженно спросила, в чем дело. Я не могла выдавить ни слова, но мама увидела мое испуганное лицо, встала и отвела меня в уголок. Я показала ей окровавленные трусики, она поджала губы и, не успела я опомниться, влепила мне две пощечины. «За что?» – со слезами спросила я. А она в ответ снова ударила меня по щекам, на этот раз еще крепче.

Дома Санам объяснила мне: мама надавала мне по щекам, чтобы у меня румянец не пропадал до самой свадьбы.

– А теперь подсластим языки! – добавила она, сжала руки, широко улыбнулась, показав золотые зубы, сунула мне три нутовых печенья и три взяла себе. – Ты теперь женщина! Нужно это отпраздновать!

Я слабо улыбнулась, сунула печенье в рот, но чувствовала лишь недоумение вперемешку с обидой и злобой.

И вот теперь, в шестнадцать лет, накануне свадьбы, я снова очутилась в том коридоре. В конце концов явилась служанка, отвела меня в кабинет, куда пускали только невест и замужних женщин, и оставила у двери. В детстве мне было очень любопытно, что же происходит в этих комнатах: я знала лишь, что девушек отводят туда перед самой свадьбой, а вот что с ними там делают, даже не представляла.

Собравшись с духом, я постучала в дверь.

Мне открыла милая грузная женщина лет шестидесяти. Даллак[25], работница хаммама. В узорчатом ярком халате, седая коса скручена узлом на макушке.

– Входи, голубушка. – Она с доброй улыбкой поманила меня в комнату.

Я с опаской шагнула за порог.

– Бедняжка, да ты дрожишь! Ничего я тебе не сделаю. Чего ты боишься?

– Не знаю.

– Ох. – Она ласково приобняла меня за плечи и проворковала: – Я всего лишь наведу тебе красоту для жениха! – Женщина цокнула языком, улыбнулась и добавила: – Будешь гладенькая, как наливной персик!

Я все еще не понимала, что она имеет в виду, но позволила подвести себя к столу.

– Дай-ка я тебя рассмотрю хорошенько.

Она наклонилась ко мне. От нее пахло базиликом и розовой водой. Даллак взяла мое лицо в ладони и пристально оглядела от лба до подбородка. Достала из кармана хлопковую нить, сложила пополам, завязала узелок, скрутила половинки посередине. Сперва принялась за брови, с корнем вырывая волоски, потом прошлась ниткой по всему моему лицу – лбу, щекам, подбородку. Потом обработала нитью мои руки и ноги от лодыжек к бедрам. Больно было ужасно – намного больнее, чем во время осмотра в том кабинете. В мою кожу словно впивались тысячи игл.

Но самое худшее ждало впереди. Даллак сдернула с меня полотенце. Я попыталась прикрыть наготу, но она развела мои руки, заставила вытянуть их вдоль тела. Я отвернулась лицом к стене, а женщина катала нить по моему лобку, выдергивая волосок за волоском. Если же я от боли машинально пыталась сжать ноги, она раздвигала их локтем и продолжала работу. Я закусила губу, стараясь не заплакать, но вскоре все же разрыдалась, икая и задыхаясь, так что даже старухино воркование не сумело меня утешить.

И лишь когда даллак прерывалась, чтобы отрезать нить, мне удавалось перевести дух. Закончив обрабатывать очередную часть моего тела, она выбрасывала кусок нити, брала катушку и отрезала новый. Я лежала, жмурясь от боли, но к концу этого мучительного часа приоткрыла глаза и заметила в ее руке острое лезвие. Оно блеснуло в свете лампы, точно подмигнуло мне