Огонь и дым - M. Алданов

IV. Государственная неограниченная власть без вмешательства в нее народа, — может быть только неограниченная монархия.

V. На основании таких начал зиждется русское гражданское устройство: правительству (необходимо монархическому) — неограниченная власть государственная, политическая; народу — полная свобода нравственная, свобода жизни и духа (мысли и слова). Единственно, что самостоятельно может и должен предлагать безвластный народ полновластному правительству, — это мнение (следовательно, сила чисто нравственная), мнение, которое правительство вольно принять или не принять».

Все это почти трогательно в своей детской наивности. Вероятно, ни Александр II, ни граф Блудов, через которого была подана записка, ни даже сам Аксаков не относились к ней вполне серьезно, как к государственному делу. Можно также с некоторой уверенностью предположить, что Ленин Аксаковской записки никогда в глаза не видел. Тем не менее предначертания ее он выполнил в весьма значительной мере. Всецело согласуясь с первыми двумя тезисами, он забрал себе неограниченную государственную власть. Тезис же пятый он выполнил лишь отчасти. Во Всероссийской Федеративной советской республике народ, не имеющий в себе политического элемента, не имеет и права «мнения, которое правительство вольно принять или не принять». Но «ограничения», установленные Лениным и не имеющие, кажется, прецедентов по бесстыдству в культурной истории, касаются только внешнего выражения нравственной свободы. Большевики отделили свободу духа от свободы слова. Аксаков думал, что слову нет нужды выливаться в действие; Ленин признал, что духу нет никакой надобности в слове. Большевики ушли от гнилого запада еще дальше на восток, чем славянофилы: индусские факиры воспитывают нравственный дух молчанием и умерщвлением плоти; творцы голода и чрезвычаек создали для русского народа такие условия жизни, при которых он не нуждается в добровольном самоистязании; каждый житель советской России ныне тот же индусский факир. Теперь большевики завоевывают южную Россию. Я читаю заявления большевистской прессы о красном Киеве, о Советском Харькове, о Коммунистической Одессе, о братской руке помощи, которую через головы гадов буржуазии, вонзающих кинжал в спину революции, протягивают этим красным городам красная Москва и красный Петроград; читаю также о том, какой из южных городов нужно осчастливить захватом в первую очередь, — и мне вспоминается одна из передовых статей Ивана Аксакова: «Моря и Москвы хочет доступить Киев, пуще моря Москва нужна Харькову; Киеву — первый почет, да жаль обидеть и Харькова. Или Русь-Богатырь так казной-мошной отощала и ума-разуму истеряла, что не под силу ей богатырскую, не по ее уму-разуму за единый раз добыть обоих путей, обоих морей, железом сягнуть до Черного через Киев-град и Азовское на цепь в Москве через Харьков взять, чтобы никому в обиду не стало?» Вот только поставить перед всеми географическими наименованиями этой политической былины соответствующие эпитеты: красный, советский, коммунистический, — и по тону сходство с «Правдой» будет разительное. То же развязное бахвальство и в отношениях к иностранными державам. Читаешь новости большевистских газет: в Париже заседают Советы, в Лондоне вспыхнула коммунистическая, революция, на Рейне ждут не дождутся появления армии Троцкого для совместной борьбы с империалистами всего мира{14}… Впрочем, отчего бы нет? Или советская Русь так казной-мошной отощала и ума-разуму истеряла, что не под силу ей богатырскую, не по ее уму-разуму — закидать буржуазную Европу — ну, не шапками, так прокламациями?

Самобытность — хорошая вещь, поскольку ее не подвергают своеобразным опытам reductionis ad absurdum. От дыма той и этой самобытности надо освободиться раз навсегда. Мы видели — своими глазами, без цветных стекол теории — Европу и Россию и до войны, и во время страшного испытания, и после него. Не все в Европе хорошо, об этом что и говорить. Но со всем тем дурным, что в ней есть, у Европы не только нам, но и Америке, можно и должно многому поучиться: в результате грозных уроков жизни мы начинаем доходить до азбуки, до азбуки Потугинских идей. Никогда не мешает, конечно, повторять азбуку, хотя это скучно. И не азбука ли приводит нас к мысли, что нужно поскорее забыть самую возможность противопоставления двух понятий: Европа, Россия.

В области внутренних взаимоотношений «старшего и меньшего братьев» мы, слава Богу, тоже начинаем приходить к азбуке. Нам пришлось убедиться в том, что и «публика» не сплошная грязь, и народ не сплошное золото. Жизнь меланхолически поставила здесь знак равенства: публика стоит народа, народ стоит публики. Им остается только так или иначе протянуть друг другу руку; и дай Бог, чтобы это было сделано поскорее: иначе будет плохо и публике и народу.

Tragoedia Moscovitica

А в прошлое заглядывать не мешает — даже в далекое прошлое. Урок Великой Смуты, этой «Tragoedia Moscovitica», как назвал ее современник, мог бы теперь очень пригодиться. Цель, в которой тогда стремились думные люди, сводилась к следующему: «Общим Советом Российское Царство управляти», «всякаго человека не осудя истинным судом смерти не предати», «дворов, лавок и животов не отымати», «бояр и гостей, и торговых, и черных людей от всякаго насильства оберегати».

Лучше бы мы и теперь не придумали. Нельзя сказать, чтобы за триста лет Россия сильно приблизилась к осуществлению этих вечных бессмысленных мечтаний. В.О. Ключевский, вслед за лекарем Авраамом Палицыным, видел в смуте «стремление общественных низов прорваться наверх и столкнуть оттуда верховников», дабы последние «в прах вменяемы бываху». Мы это явление называем теперь большевизмом. С.Ф. Платонов дал Смутному Времени несколько иное объяснение. Несомненно, однако, то, что в иных конфликтах «Великого Лихолетья» мы находим довольно точное подобие многих нынешних споров. Так сторонники идеи интервенции могли бы взять в некоторых фактах Смутного Времени свою историческую традицию. Не кто иной, как М.В. Скопин-Шуйский, народный герой и патриот, ездил к шведам за помощью против Тушинского Вора и действительно спас Москву при содействии иноземных войск. Были тогда и яростные противники интервенции — вроде Мартова и Чернова, были и такие политические деятели, которые «ни вещати дерзаху, ни молчати смеяху». Были, наконец, умные люди, понимавшие, что интервенция интервенции рознь и всецело зависит от «конъюнктуры» (в стилистическом отношении, это тогда выражалось гораздо лучше): принципиально они иностранной помощи не отвергали, но считали, например, богомерзкой идею «вкупе с поляки на Москву ходите». — Да простит им Б.В. Савинкова

Не слишком нова и мысль коалиции, проект Национального Единения, о котором мы спорим вот уже две недели{15}. Перед воцарением Василия Шуйского, нечто в этом роде предлагал «Михалка» Татищев, человек весьма неглупый, но злой и лукавый. Его идея имела успех, но впоследствии Татищева «посадили в воду» (т. е. утопили), или, как еще более мягко и образно выражается дьяк Тимофеев, опустили «в речную быстрину воднаго естества». Правда, это было сделано не за идею коалиции, и участь «Михалки» никак не должна обескураживать нынешних сторонников Национального Единения. В осуществлении своей идеи Татищев и его товарищи, как теперь Г.Е. Львов и М.М. Винавер, наткнулись на чрезвычайные трудности. «Оскудеша премудрые старцы и изнемогоша чюдные советники». Главная трудность заключалась в том, что каждый боярин желал стать царем. Исключение составлял первый из бояр, кн. Ф.П. Мстиславский, старик кроткий, богобоязненный и совершенно лишенный честолюбия. Этот странный политический деятель всех, кто ему предлагал почетный сан, ругал нехорошими словами и грозил уйти в монастырь, если его изберут в цари. Но другие бояре были настроены иначе. Старая московская знать настаивала на том, чтобы при переговорах принималась в расчет исключительно порода, а не заслуги. Бояре словно прониклись мыслью своего великого английского современника, слишком часто ныне забываемой: «если с каждым человеком поступать по его заслугам, то кто бы избежал побоев?» Однако и насчет «отечества» сговориться было не так легко. Знатнейшими из князей в потомстве Рюрика были бесспорно Шуйские, впереди Воротынских, Курлятевых, Одоевских, Масальских, Львовых, Барятинских, Кропоткиных и др. Но против Рюриковичей выдвигались Гедиминовичи. О старшинстве в роду Гедимина спорили Голицыны и Хованские; потомки старшего Гедиминова сына Наримунта. Однако, правнуки младшего сына Ольгерда, Трубецкие, подкапывались под старших родичей и высказывали крайне обидные и, вероятно, неосновательные суждения относительно супружеской чести Наримунта Гедиминовича. Сильно интриговал в свою пользу и «Кошкин род». Так называли — по прадеду Кошке — бояр Романовых. Но об этих выскочках, не имевших титула, «княжата» сначала и слышать не хотели. Позже появилась и партия Тушинского вора, преимущественно из бояр не титулованных но «с отечеством», как Вельяминовы и Плещеевы.