Огонь и дым - M. Алданов

Новогоднего рассказа я не написал, но на новогоднем банкете, происходившем в старинном отеле на улице Пуатье, я сообщил о жильце 1792 г. Н.В. Чайковскому, Л.М. Брамсону и Н.Д. Авксентьеву, горько пожалев о том, что Инициативная Группа избрала для заседания членов Всероссийского Учредительного Собрания явно контр-революционный по своему прошлому отель. Н.Д. Авксентьев упомянул о прежнем хозяине дома в своей заключительной речи, причем пожелал всем участникам банкета кончить лучше, нежели маркиз де-Мандат. Всецело присоединяюсь к этому пожеланию, не принимая, однако, на себя никакого ручательства: и нам, вероятно, много интересного могла бы предсказать злая волшебница. Нравоучительная поговорка — «от сумы и тюрьмы не отказывайся» — теперь русским людям совершенно не нужна: мы уж давно не отказываемся. Жизнь достаточно нас удивляла, больше не удивит ничто: ни тюрьма, ни сума, ни «топор разбойника презренный», ни вспышка народного негодования. Шутки судьбы, умные и глупые, нам хорошо известны во всех видах. Мирабо когда-то потряс Францию своим трагическим восклицанием: «Я знал, что от Капитолия до Тарпейской скалы только один шаг!». Нас бы, вероятно, это восклицание нисколько не потрясло. За столом новогоднего банкета в отеле на улице Пуатье молча, устало сидел человек, который, не достигнув пятого десятка, познал в жизни и большую популярность, и большую ненависть, чем граф Мирабо. Каким еще шуткам судьбы мог бы удивиться этот Тимон Афинский русской революции?

Но если «история — нелепая сказка, рассказанная дураком», как утверждал гениальный автор «Тимона Афинскаго», то ведь верно и то, что у разных глав этой нескончаемой сказки может быть разный конец. Не исключается и счастливый финал, в роде happy end классической английской повести. H.Д. Аквсентьев, закрывая банкет, выразил надежду на близость подобного финала: «В будущем году — в Москве», — сказал он. Председатель закрывшаяся Совещания — прекрасный оратор и ему удалось создать в зале настроение: наступила минута молчания. Слово уж очень большое и звучит оно так, как песня средневековых пилигриммов:

Urbs coelestis, urbs beata,Supra реtram collосаta,Urbs in portu satis tuto,De longinquo te saluto,Te saluto, te suspiro,Te affecto, te requiro…

Я не думаю, чтобы мы оказались в 1921 г. в Москве. Вряд ли думают так и ораторы-оптимисты, выступавшие на банкете. H.Д. Авксентьев просил не говорить на новогодней встрече политических речей. Ему дружно аплодировали. Особенно горячо аплодировал Л.М. Брамсон, который затем встал и произнес большую — очень хорошую — политическую речь. То же самое сделал П.Н. Милюков, весьма справедливо объяснивший — как, пожалуй, можно, и как, наверное, нельзя попасть в Москву. Затем, один из ораторов эс-эров заявил, что не боится сидеть за общим столом с лидером кадетов, — и вызвал своей храбростью общий шумный восторг. Мужество заразительно: другой оратор эс-эр произнес, страшно сказать, слово «коалиция» — и при этом не поперхнулся, — быть может, вспомнил, что А.Ф. Керенский был в одном кабинете с А.И. Гучковым.

Генералу Деникину приписывали в свое время следующую фразу: «Я не пойду ни налево, ни направо, а прямо в Москву». Фраза остроумная, но политического смысла она не имела. Весь вопрос был именно в том, как надо идти в Москву: направо или налево. Русские люди решают этот вопрос эмпирически. Пробовали направо — в Москву не пришли. Путь налево конечно, вернее. Но во всяком случае надо, надо найти общий и верный путь: отнюдь не все дороги ведут в далекий Римъ

Эрих Людендорф

О lux Dardaniae, spes о fidissima Teucrum!

Передо мной двухтомная книга Эриха Людендорфа, носящая простое название: «Воспоминания о войне (1914–1918 г.г.)». Что-то грозное, могучее и тяжелое надвигается с ней на читателя; это «германский милитаризм», нашедший воплощение в человеке.

Никому неизвестный полковник в августе 1914 г. один на автомобиле подъезжает к форту Льежа и приказывает гарнизону сдаться. Озадаченный гарнизон сдается без выстрела. Смелый полковник получает ответственное назначение. Через два года он становится диктатором четырех империй, с безграничной властью и безграничной популярностью; а еще через два года он вынужден бежать в Швецию из Германии, доведенной им до разгрома и революции. В этой судьбе есть бесспорно что-то Шекспировское. И, разумеется, к книге шекспировского героя подходишь с некоторым интересом, даже если этот герой — бывший человек. В данном же случае насчет последнего обстоятельства существуют, как известно, сильные сомнения. По крайней мере значительная часть немецкой прессы — да и не одной немецкой — утверждает, будто Людендорф — герой не только прошедшего, но также будущего времени.

Книга знаменитого германского генерала — не защитительная речь человека, потерпевшего жизненное крушение. Это с одной стороны обвинительный акт — против тех немцев (союзников Людендорф не обвиняет почти ни в чем), которые по недомыслию и по слабости характера помешали Германии победить. С другой же стороны «Воспоминания» содержат некоторую profession de mepris — презрения ко всей современной демократы.

Во что верит и что любит генерал Людендорф, сказать, пожалуй, не так легко. Официальная формула его мировоззрения, разумеется, классическая, и никакого интереса она не представляет: Gott, Koenig und Vaterland — в буквальном русском переводе, сделанном при Николае I, — Бог, царь и отечество. Но если подойти к ней поближе, то трудно постигнуть связь, соединяющую Людендорфа с каждым звеном этой трехчленной формулы.

К Богу бывший диктатор, по-видимому, достаточно равнодушен. Сам Бисмарк на старости лет что-то твердил в покаянном духе о своем запутанном счете с Господом, счете, на котором, по его словам, тяжелым пассивом лежать восемьсот тысяч убитых на войне людей. Этой цифрой теперь никого не удивишь, и Людендорфа, разумеется, всего менее. Но он до покаянной фазы еще не дошел и, вероятно, никогда не дойдет. Совесть у него голубиной чистоты и ему от Бога никакой амнистии не нужно. Не в пример прочим благочестивым Kriegsherr'ам, Людендорф имя Господне произносит не часто и, даже когда дело доходить до цветов красноречия обычной военно-писарской словесности, «немецким Богом» аргументирует мало и неохотно. Не распространяется он и о своем богомолии. Только в одном месте «Воспоминаний» рассказывает о посещении церкви, причем немедленно из области религиозно-философской переходит в сферу военно-политическую, описывая, как ему было приятно услышать немецкое церковное песнопение на чужой земле, — дело происходило в Ковне. Вообще очень ясно чувствуется, что Бог сам по себе и генерал-квартирмейстер Людендорф тоже сам по себе. Если Вильгельм II говорил о Господе совершенно так, как генерал-майор может говорить о генерал-лейтенанте, то Людендорф не устанавливает между собой и Провидением ни дружеского сотрудничества, ни непосредственной субординации.

Своеобразные чувства внушает Людендорфу и «Koenig», тот самый «кровавый кайзер», который в ноябре 1918 г. при первом сигнале революции, «чтобы спасти родину от ужасов гражданской войны»{16}, без выстрела бежал в Голландию — и очень хорошо сделал. Людендорф в точности соблюдает все правила монархического этикета. Он нигде прямо не бранит, даже как будто и не порицает Вильгельма II; больше того, он говорит о нем в выражениях, полных нежной почтительности. Но почтительность его совершенно очевидно относится к сану, а не к носителю сана. К личности же императора Людендорф относится без всякого пиетета. После гибели второго пасынка генерал-квартирмейстера, Вильгельм II наградил последнего высшим подарком: он пожаловал ему свое изваяние. По этому поводу Людендорф меланхолически замечает: «Очень многое отделяло меня от Его Величества, наши натуры были слишком различны. Он был мой император, и я служил ему — а с ним отечеству — верой и правдой. Эта статуэтка будет для меня всегда священным воспоминанием о моем Императоре и Верховном Вожде, который любил своих солдат, желал добра своему народу и который по сокровенной природе своей чувствовал отвращение к войне: он — человек, представляющей собой тип немца после-бисмарковской эпохи. Этот монарх, несущий тяжесть огромной ответственности, в отличие от своего деда не нашел людей, подобных Бисмарку и Роону, которые решились бы взять у страны все, чего требовало ведение войны. Вот в чем было в настоящую войну несчастье Императора и нашей родины». Вряд ли нужно пояснять, что за нежной почтительностью этой тирады скрывается — и очень плохо — совершенное презрение Людендорфа к личности Вильгельма II. Можно даже сказать, что оно вовсе не скрывается, ибо обозначение «человек после-бисмарковской эпохи» является в «Воспоминаниях» одним из самых уничтожающих эпитетов: другим образцом этого зловредного типа людей Людендорф считает статс-секретаря Кюльмана, которого он не может терпеть: «Кюльман был типом немецкого дипломата после-бисмарковского времени. С его именем навсегда останутся связаны приход в Берлин большевиков (Иоффе, M.А.) и молчаливо им данное разрешение вести из русского посольства свою пропаганду».