Девять - Анджей Стасюк

– Найдется у тебя что-нибудь для нас, детка? – сказал амбал. – Что-нибудь экстра, понимаешь?

Она спросила, что он хочет, что именно, какую модель.

– Ну что-нибудь моего размера. – Он засмеялся отвалился от прилавка и сделал пируэт, задрав полы пиджака. – Что-нибудь этакое!

Она разложила перед ним несколько штук самых больших размеров.

Он брал их по очереди, поднимал, распялив, вверх и заглядывал внутрь:

– Понимаешь, вентиляция должна быть, вентиляция – это первое дело, потому что если ее нет, то – ха-ха – сама знаешь не хуже меня.

Он клал их обратно на прилавок, смотрел на полки, на правой руке у него была золотая печатка, а в глазах что-то застывшее.

– Нет, это не подойдет, киска, это не то, придумай что-нибудь еще, что-нибудь такое конкретное, может, из вон тех. – И показал пальцем на стопку дамских трусиков в целлофановых упаковках. – Да, эти, эти, давай, давай.

Она подошла к полке и взяла несколько штук. Он перебрал плоские пакетики, как копаются в неинтересных журналах. Разорвал один пакет, другой, тогда она сказала тихо:

– Послушайте… – но не закончила, потому что он посмотрел на нее с этой своей неподвижной улыбкой:

– Показывать так показывать, киска.

Он смахнул с прилавка несколько пар, расчищая место. Она взяла те, распакованные, и разложила их рядком, медленно и тщательно. Три пары белых с кружевом. Он выбрал средние. Ткнул в них. Переводя взгляд с трусов на нее и обратно, стал гладить материал пальцем. Второй все так же неподвижно стоял у двери, выглядывая на улицу. Она хотела крикнуть, но подумала, что ее крик отразится от этой туши и захлебнется раньше, чем вырвется у нее из горла. Зося заставила себя посмотреть на него. Но взгляд остановился на стриженных бобриком светлых волосах и розовом лбу, и она опустила глаза. Эта улыбочка была невыносима. Она смотрела на руку, которой он возил теперь под кружевом, и слышала его дыхание. Ладонь замерла, высунулась наружу и грубо смяла трусики в шаге. Она отпрянула назад, прижавшись спиной к полкам.

А потом этот здоровый сказал другому, чтобы тот закрыл двери. Зося услышала скрежет замка, метнулась к подсобке, но амбал толкнул прилавок бедром, и она оказалась в треугольной ловушке. Она могла бы выскочить, но было видно, что он только того и ждет. Подцепил трусики длинным ухоженным ногтем мизинца и протянул к ней руку.

– Мерить будем? – спросил. – Будем?

Зося вжалась в полки, что-то упало. Она смотрела на него расширившимися глазами, качала головой и говорила «нет», «нет», но слова застревали в горле.

– Ну нет, так нет, – сказал он и снова сделал пируэт. Положил белье и рявкнул: – Отвернись.

Она подчинилась. Прижалась лицом к стопке зеленых хлопчатобумажных блузок. Это было почти мгновение счастья, потому что она не знала, что творится сзади. Как в детстве: стоит закрыть глаза, и все плохое исчезнет.

Но он крикнул, чтобы поворачивалась. Она увидела и начала кричать. Тогда тот, второй, подскочил к ней, перегнулся через прилавок, схватил за блузку на груди и притянул к себе. У него было бледное лицо без всякого выражения. В другой руке он держал полицейскую дубинку. Она почувствовала ее прикосновение на своей щеке. Ничего особенного, легкое поглаживание. Почти ласковое. Она мгновенно умолкла. Черная резина коснулась ее закрытых глаз, носа, потом губ.

Когда они закрывали дверь, из нее начал выходить крик, и она заткнула себе рот красной футболкой, но сразу убрала, потому что ее рвало.

Она побежала к раковине.

На съезде с Лазенковской на Вислостраду голубой «полонез» въехал в ограждение. Полетел радиатор и дальше ехать было невозможно. За рулем была женщина. Трезвая. Ее спутник остановил такси и попросил водилу вызвать по радио дорожную помощь. Женщина плакала. В нескольких окнах многоэтажек на Горношлёнской горел свет. Свидетелем происшествия был один человек. В кустах около пристани спал пьяный старик. Ему было тепло. Завтра он проснется на рассвете, покрытый инеем, но живой. Когда-то он жил на Пшибышевского, где сейчас ветер гнал по асфальту смятую газету прямо под колеса зеленого «форда капри». Мотор машины был еще теплый. На капоте сидел бездомный кот. Бурый, полосатый, без хвоста, старый пройдоха, царь этого двора, но сегодня кто-то закрыл его окошко в подвал. На всей улице светилось только два окна под самой крышей. Это хозяин «форда» готовил себе поздний ужин. Когда-то он жил в районе Грохова, потом в центре и еще в паре других мест. Переезжал. Как все. Ничего нового. До утра ничего не должно было случиться. Большинство людей так делают: спят до утра. Заря начинает разгораться над городом в районе Старой Милосной.[35] Когда-то там была забегаловка. Называлась «Все путем». Павел давно в ней не был, у него засело в памяти, что окна и двери там были зеленого цвета. Это было много лет назад. На площадке перед забегаловкой стояли чуть живые грузовики – «стары», «ельчи» – пыль, ржавчина и изношенные рессоры, а внутри голые жопы из газет и медальоны с изображением святых, болтающиеся под зеркалом. Водители ели в забегаловке. Потом отправлялись дальше. На Белосток, к русским, или в другую сторону. Они с Яцеком ехали на Люблин. Павел взял машину у предков. Сумрак сгущался на шоссе между деревьями, в полях было еще светло. Яцек сидел рядом и дул «Королевское», одну за другой; тогда продавали в бутылочках по ноль тридцать три – их называли чернильницами – и еще бочковое.

Яцек все больше пьянел и постоянно спрашивал:

– А на х… этот пух?

– На продажу, – отвечал Павел, бесясь, что вообще взял его с собой.

– На х… кому этот пух, – раздумывал вслух Яцек и продолжал гробовым голосом: – Они это делают по живому, я раз видал. Такие розовые потом ходят.

Свернули куда-то на Колбель, совсем стемнело, садики, заборы, запах навоза и деревянные халупы. Мужика нашли уже ночью. Два сына стояли за ним, почесывая яйца. Отец в резиновых сапогах, они босые, Павел долго объяснял, а они стояли и смотрели как бараны на новые ворота, ну он опять все сначала: кто ему сказал, от кого он узнал и все дела, в подробностях.

В конце концов мужик покачал головой:

– У меня нет, – и ждал, когда Павел уйдет со двора, из желтого круга лампочки.

Но Павел снова-здорово: кто, зачем, все точно, ошибки быть не может, исключено, у него есть деньги и он хорошо заплатит, но мужик махнул рукой и двинулся на него, предлагая поворачивать оглобли, потому что ни у кого тут нет желания стоять и следить, не прихватит ли этот городской дурак чего-нибудь со двора себе на память, а было там добра – куриный помет, песок, пустая собачья будка да пеленки на веревке.

Ну, Павел дал задний ход, злясь на Яцека, который преспокойно дрых себе в машине, и был уже у калитки, когда один из парней сказал отцу:

– А может, он к Стаху.

Его отец снова махнул рукой, на этот раз в другом смысле: погодь, и спросил:

– А кого надо-то?

Павел назвал. Фамилия совпадала. Но это был его брат, младший, он жил в другом месте, приторговывал, Станиславом звать. Мужик подошел к забору и стал рисовать в темноте сложный план, а мрак тут же стирал его.

Они таскались по каким-то задам еще с добрых полчаса, прежде чем нашли нужный двор. Дальше уже простиралась одна только ночь, без единого огонька. Яцек проснулся и начал ныть, что пиво кончилось. Собака чуть не задушила себя своей цепью. Точно чужих увидала первый раз в жизни. Зажегся свет, и до них донеслось: «Кто там?» Павел крикнул, стараясь перекричать лай, потом опять: кто, зачем, от кого – наверное, у того был сверхъестественный слух или ему было все равно, но он махнул рукой, чтобы вошли, и бросил чем-то в собаку, и псина сразу умолкла.

Желтоватый буфет с голубыми ручками ящиков, клеенка на столе и радио, которое никогда не делали тише. Еще стол, стулья и печь – и больше ничего. Им дали стулья, они уселись и стали смотреть, как женщина в сером рабочем халате ползает на карачках по разостланному на полу лоскуту ткани и перекладывает пух из мешка в мешок. Пух летал в разогретом воздухе как диковинный снег, который не желает опускаться на землю. Женщине помогала дочь. Когда она наклонялась, под юбкой были видны ее белые ляжки. Воняло какой-то кислятиной. Пол был цементный. Хозяин курил на низкой скамеечке. Им тоже захотелось курить, но на столе не было пепельницы, приходилось так сидеть париться, наблюдая, как собирают этот мешок. В какой-то момент Павел сказал, что пух не ахти, в нем много пера.

– Ну дак повыбирайтя, – буркнул хозяин, а девушка захихикала, взбивая в воздух белые хлопья.

Все происходило словно во сне. Осоловелые, карикатурные движения женщин. Пот тек по спине. Жужжали мухи. В чугунке на плите что-то булькало. Наконец набили два мешка и стали их взвешивать на каких-то фуфловых, разъеденных ржой весах. Мешок падал, стрелка прыгала, пух летал по избе. Гирь не было. Хозяин вынул из шкафа мешочек с сахаром. Павел сказал, что надо вычесть вес мешка. А хозяин ему – раз кило, значит кило. А Павел на это, что он видал такую торговлю знаешь где, и позвал: «Пойдем, Яцек». Но, распахнув дверь, увидел, что огромная желтоватая псина свободно бегает по двору. Пришлось вернуться и попросить мужика привязать кобеля. На что этот Стах ответил, что они еще дело не закончили, а Павел ему, что они уходят. Но мужик был кремень, сказал, что за дамский х… не будет перекладывать это говно из мешка в мешок, время тратить, да еще чтобы ему тут по всей избе летало, и так он торгует себе в убыток. Три раздутых мешка стояли в ряд. Делать было нечего. Они сели.